Борис Борисович Колоколов - Русская сага

свежим ветерком от берега, с затухающим после штормовой погоды волнением на море, а чувство взялось такое, будто не сам по себе явился день в потоке вечности, а вот будто его с гор спустили всей как есть оравой рук. Так-то бывает: выволакивают люди издали какую огромадную глыбу — где катками тянут, где волокушами, упираясь да напруживаясь мышцей, чтоб глыбу ту доставить к месту, да и самим часом не сверзиться с крутизны. Вот она! Скатилась — съехала, теперь впору руки-плечи расслабить, пот со лба утереть. В точности так приближали к своему порогу этот заблудший в потемках день. Наконец настал он да отлился в неоглядно просторное небо, весь оцвел солнышком, до того ярок выдался, что мостки тесовые, крыши, дверочки дощатые засияли золотом. Кидай шапку оземь да кричи долгожданному осанну!

С утра раннего охотское многолюдство было на воле: никто в доме не засиделся: ни старик хворый, ни мальчонка ледящий — все, все кинулись глянуть в очи ясноглазому деньку! Шум, гам, беготня из избы в избу, двери настежь, по мосткам тесовым горохом дробь каблуков рассыпается, всюду пестрядь платков, юбок, всюду суета прощальная — тут и смех в перемежку со слезой горючей, тут и вскрики разудалые: «А, была не была!», «Семи смертям не бывать — одной не миновать!» Народ теперь тут скопился, что называется — с бору по сосенке, люд всякий: мастеровой, служилый, загульный, своих моряков полно и иноземцев порядочно. Конечно,　Охотск — чего говорить — пока не Иркутск, а все и его к деревне не приравняешь, с деревней не спутаешь — корабельных трудов поселение.

Годов десять — пятнадцать тому назад тут стояла сторожевая башня, рубленная четверяком, при ней барак-казармишка да еще две-три кособокие изобки. Вот и все. А в последние годы тут и совершался тот окаянный труд, от коего не в редкость грыжа вспухала, жилы рвались, сердце на разрыв у людей лопалось, вырос городок. Но где он такой, Охотск? Поспрашивай, и не всяк тотчас отзовется. Бедовый острог у чертей на куличках. Притулился у среза Ламского моря, никакой тебе иной отрады для глаз, окромя камня да воды блескучей. И вода та — по самый червленный солнышком окоем. Конечно, кое-что про ту ширь воды выведано, но только мало, обидно как мало, оттого всякий раз при взгляде на разгул волны сердце точно захолонет в тоске от непостижимой великости света: до чего же он огромен, неогляден, братцы мои! Видать, во веки веков всего моря не оплаваешь и не вызнаешь всех его чудин-тайностей. И изречется слово с мольбой: «Скажись, морюшко, какое ты есть в непосещенных далях!»

Пожалуй, приспел такой срок!

Те, кому назначена дорога, с кем настало прощание, пока почти все были на берегу; по заведенному обыкновению, для них был отслужен молебен. Священник с дьяконом, облаченные в парчовые ризы, прошествовали людским коридором, обмахивая ряды дымком кадила, кропя людей святой водицей. Мужики-отваги стояли вытянув по швам руки, чутко внимали словам молитвы: им плыть, им бедовать на море, так что слово божие для них было теперь и напутствием, и отходной на случай погибели. А вокруг толклись бабенки, ребятня, мастеровой люд: кузнецы, плотники, солдаты, что нагнаны сюда с сибирских гарнизонов, прибеглые монахи в скуфейках (кого-кого только теперь тут не повстречаешь), тут же рядышком грудились иноземцы, припомаженные, принаряженные, переминались с ноги на ногу — своей толпой стояли за рядами моряков. Отзвучало в устах евангельское слово, и опять все зазвенело простецкими голосами — бабенки кинулись целовать, обнимать своих сродников, мужей, дружков сердечных, мужики— другов-товарищей по трудам, по службе.

— Ну, прощевайте, легкой вам дороги! Ни пуха вам, ни пера. Без большой беды возвертайтесь домой.

А потом-то и водочкой по ветру повело, это как водится, без чарки от бедовых дней куда денешься: с одной стороны, вроде бы праздник, по-другому раскинешь — день великой отваги. В невидаль люди поплывут. Вот суть-то в чем — поплывут в незнакомые страны, нехоженой водой.

Скоро те, кому назначена дорога, утекли с-под берега в шлюпках. А берег о те минуты, пока ребята наотмашь вскидывали весла, гремел как оглашенный, колоколил, звенел голосами.

— Прощайте, милые! Прощайте, родимые!

— Охрани вас господь, соколики!

— Домой! Домой вертайтесь целехонькие!

Тем разом, отталкивая свои шлюпки от берега, они оттолкнулись не только что от гряды осклизлых камней, а оттолкнулись они от одного порубежья, познанного --">