Василий Иванович Балябин - Забайкальцы. Книга 4.

ВАСИЛИЙ БАЛЯБИН ЗАБАЙКАЛЬЦЫ

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ГЛАВА I

Егор и двое его товарищей, которым удалось вместе с ним уйти живыми из-под расстрела, благополучно добрались до леса и, с короткими передышками, шли весь день, стараясь уйти как можно дальше от места страшного побоища. Однако глухие раскаты, грохот стрельбы долго еще доносились до их слуха.

У Егора сильно болела раненая нога, на остановках он прикладывал к ране лепестки «волчьего языка» и подорожника, бинтовал ее полосками изорванной исподней рубахи. Не лучше обстояло дело и у Федотова. Оба шли опираясь на самодельные костыли из молодых березок, выручил кинжальный штык от японской винтовки, которую теперь нес на себе Номоконов.

К вечеру их начал донимать гнус, мучил голод, в это утро в вагоне их, обреченных на убой, совсем не кормили. На закате солнца спустились они в широкую, уходящую к востоку падь с речкой посредине, тут утолили жажду. Холодная, чистая как стекло, вода показалась им слаще меду. Напившись, Егор огляделся, узнал знакомую падь Сорочью, где не раз приходилось ему работать на сенокосе, когда он батрачил у Саввы Саввича. Понял Егор: ушли далеко от пади Тарской, да и отзвуков пальбы давно уже не слышно, — наверное, страшная казнь была закончена. И, странное дело, радость, которую испытал Егор, когда удалось уйти из-под расстрела, словно испарилась, и на смену ей пришло чувство напряженности, ожидание чего-то страшного, и уж чудился ему отдаленный топот копыт — не погоня ли? Внутренне содрогаясь, оглядывался он, прислушивался. То же самое переживали товарищи его по несчастью. Номоконов прижимал руки к груди, пытаясь унять нервную дрожь, матово-бледное лицо оттеняла чернота клочковатой бороды. Федотов так же, как Егор, поминутно оглядывался, прислушивался.

— Ничего, товарищи, — пытаясь успокоить товарищей и самого себя, Егор старался говорить бодрее, — теперь уж не страшно, ушли далеко.

— Тише ты, — шикнул на него Федотов, — чего так громко-то?

— А кто нас тут услышит?

— Да все-таки место чистое, видно далеко и слышно.

— Ночевать-то где будем — здесь-то боязно.

— В лес отойдем.

— Тогда уходить надо, пока светло.

— Идемте.

Место для ночлега выбрали в густом березнике, в полуверсте от речки. Костер решили не разводить, наломали березовых веток, устроив из них постель, улеглись потеснее друг к другу, чтоб было теплее.

Плохо спалось в эту ночь Егору, болела раненая нога, от ночного холода нечем укрыться, донимали комары. Но больше всего не давали покоя кошмарные видения минувшего дня: то отчетливо всплывает в памяти больной казак в шипели и в валенках, которого к месту казни нес на руках бородач батареец, то момент, когда безоружные узники кинулись на палачей своих — японцев, гибли под ударами их штыков, но и сами били врагов кулаками, камнями, били насмерть! То видится Егору цепь японцев вокруг их вагона, залпы, пулеметные очереди. Но больше всего видится Егору Раздобреев — богатырь, жизнь свою отдавший ради спасения товарищей. И снова залпы, кровь, тела убитых… Егор гонит от себя страшные видения, старается думать о другом, о последнем сенокосе у Саввы Саввича, о Насте, но упрямая память настойчиво подсовывала ему кровавые картины казни. Уже перед самым утром забылся он тревожным, чутким сном. Проснулся разбуженный голосом Номоконова.

— Вставайте живее, ну! — тормошил друзей Номоконов. — Солнце-то уж вон куда поднялось, вставайте!

Егор нехотя поднялся с нагретого ложа, хрустнув суставами, потянулся, с радостью отмечая, что вчерашнего страха, ожидания погони как не бывало. Повеселели и товарищи.

— Костер-то будем разводить? — спросил Номоконов.

— А для чего он нам, варить у нас нечего.

— Да хоть посидеть у огонька, портянки высушить.

— На солнце высохнут, идти надо.

— Курнуть бы, — вздохнул Федотов.

— Ишь чего захотел! Ишо чайку бы горячего, с калачами.

— Дорогой мангыру нарвем на сопках, земляники полно в березниках, тоже еда.

— Где-нибудь выйдем на стан к пахарям, люди-то теперь все в поле, на пахоте, вот и поедим.

— А на голодно-то идти легче будет, пошли.

В сладостной истоме истекал жаркий июльский день. Большая жара уже спала, и казалось, что в остывающем воздухе сильнее запахли нежно-кремовые кашки, разморенные полуденным --">