Анатолий Тимофеевич Марченко - Третьего не дано

такие познания.

― Француз Жозеф Фуше был цепной пес капитала! ― продолжал секретарь. К тому же ― политическая проститутка. А Марата, к примеру, звали другом народа. И за то его убила кинжалом подлая гидра контрреволюции ― звали ее Шарлотта Корде.

Собравшиеся притихли, жадно слушая его слова.

― Марат ― ясное дело! ― присвистнул Снетков. ― Да не с Марата спрос, а с Лафара!

― С Лафара, точно, ― подтвердил секретарь. ― Вот ты и спрашивай с него как с человека, с рабочего, с члена нашей партии большевиков. А ты с него как с француза спрашиваешь. Национальность тут ни при чем. Мы за интернационал. Наш человек или не наш ― вот в чем гвоздь.

― Наш, об чем разговор! ― степенно откликнулся старый рабочий Петр Авксентьевич. Лицо его было изъедено оспой. Он старательно вытирал ветошью крепкие узловатые пальцы, масляно отсвечивавшие при свете лампы. ― Лафара как неблагонадежного из университета в шестнадцатом вышибли? Вышибли. Ко всему прочему, где он находился в октябре прошлого года? А был он вместе с нами, на одной баррикаде. Так об чем разговор!

Он хотел еще что-то добавить, но уже поднялся Семеныч ― пожилой, с виду добродушный рабочий.

― Тут Снетков буровил ― ересь одна, и точка. Ему, Андрей Савельич, коль ты есть наш секретарь, надобно политграмоту вдолбить. Пущай зубрит на здоровье: лоб не вспотеет ― котел не закипит. Лафар ― наш, категорически. Однако вот какая думка меня грызет: завод без рабочих ― разве это завод? Сам посуди: вчерась в Красную Армию проводили. И позавчерась. И позапозавчерась. А сегодня Чека тут как тут. Для себя кадру требует. А завод? Закрыть ворота ― и айда по домам, кто уцелел? Иль ты, Савельич, один на всех станках отыграешься? Никто об том не желает думать, и точка.

― Снеткова мы выучим, тут вопрос ясный. А только, выходит, и тебя, Семеныч, к политграмоте надобно подвести, ― лукаво прищурился секретарь. Радеет скоморох о своих домрах, а ты, видать, ― о своем гудке. Ты, к примеру, допрежь того, чтоб в колокола бухнуть, спросил себя: а зачем она существует, эта самая ВЧК? И какая перед ней задача на сегодняшний день? Выходит, не спросил. А ты вслух само название глаголь: «Чрезвычайная… по борьбе с контрреволюцией…» С контрреволюцией! И ― Чрезвычайная! Так как же мы не дадим этой самой Чрезвычайной свою самую главную кадру? Ну ответь, как? Ты тут, Семеныч, хоть, к примеру, и старый наш рабочий, можно сказать, ветеран, очень ошибочное словцо ввернул: для себя. Нет, дорогой ты наш товарищ, не для себя! Для нас с тобой она кадру требует, для всей диктатуры пролетариата! И создал ее сам Владимир Ильич. ― Секретарь помолчал. ― А ты чего, Снетков, руку тянешь? Не дошло?

― Дошло, ― смущенно признался Снетков. ― А только Семеныч меня не так уразумел. Глухой он, извиняюсь, или как понимать? Я что? Я ― чтоб на Лубянке ребята были во! Свои в доску, самый что ни на есть рабочий класс!

После дотошного обсуждения ячейка единодушно записала:

«Принимая во внимание, что т. Лафар вышел из трудовой семьи и храбро громил юнкеров в октябре 17-го и что он весь устремленный в мировую революцию, считать, что т. Лафар как коммунист и рабочий может пригодиться для работы во Всероссийской чрезвычайной комиссии товарища Дзержинского».

После собрания Мишель подошел к секретарю, порывисто воскликнул:

― Спасибо! Настоящий ты, Андрей Савельич, человек!

Секретарь смущенно заморгал близорукими глазами:

― Ты это, к примеру, брось. Дождусь, когда Дзержинский тебя похвалит…

…Мишель плотнее надвинул на лоб фуражку, решительно направился к подъезду.

У председателя ВЧК только что закончилось совещание. В маленьком кабинете, тесно сгрудившись у стола, сидели чекисты, но Мишель видел сейчас только Дзержинского. Именно таким и представлял его: стремительным, по-юношески стройным, с глазами, в которых бушевало пламя ― горячее и неистовое.

― Значит, хотите… ― начал Дзержинский, читая рекомендацию.

― Хочу служить революции! — воскликнул Мишель, просияв белозубой улыбкой.

Дзержинский пристально всмотрелся в Мишеля, как бы открывая в нем то, чего не было сказано в решении партячейки, но тут зазвонил телефон.

― В самое пекло опоздали, ― сказал Дзержинский. ― Нет, нет, Яков Михайлович, это я тут одному юноше говорю. ― Он чуточку прикрыл трубку ладонью. ― Да, обезврежено двадцать пять очагов «черной гвардии». На Малой Дмитровке отчаянно сопротивлялись. И на Поварской, и --">