Якоб Ланг - Наложница фараона

под балдахином, жених пил вино из хрустальной склянки и разбил склянку о землю, и был заключен брачный контракт. И от этого своего брака Элиас имел дочь. Но миновало не так уж много времени, как ему снова захотелось изменить свою жизнь. Раввинский суд согласился развести Элиаса с женой, однако согласно условиям брачного контракта-«кетубы», благоразумно оговоренным при заключении брака отцом невесты, большая часть не такого уж значительного имущества Элиаса отошла его разведенной супруге и дочери. Далее Элиас объявился вновь в христианской части города. Он принес торжественное покаяние и вернулся в лоно церкви. Затем он снова покинул город для участия в каком-то военном походе, вернулся с деньгами, завел было торговлю, но как-то постепенно выяснилось, что он недурно владеет латынью, успел где-то изучить за время своих странствий известный Юстинианов «Кодекс», и вообще — лучшего на должность судьи не подыскать. Поначалу сплетничали, что должность эта доставлена Элиасу Франку интригами попов. Они, мол, полагали, что крещеный иудей будет покладистым и будет решать в их пользу тяжбы их с городскими торговцами и ремесленниками и с окрестными крестьянами — мелкими землевладельцами. Но Элиас Франк снискал себе славу справедливого судьи и человека умного. Обе его дочери были уже замужем. Старшая обратилась в иудейство и стала женой золотых дел мастера Михаэля, очень искусного в отливке красивой дорогой посуды. Младшая также удачно вышла замуж. Элиас Франк был уже дедом. Но внуком, внучкой и вообще семейной жизнью дочерей он интересовался мало. И в еврейском квартале, где они жили, навещал их нечасто. Тем не менее, они, пожалуй, по-своему были к нему привязаны. Все признавали, что он человек, обладающий определенным обаянием. Должность судьи позволила ему бросить торговлю, в которой ему не очень-то везло. На жалованье, выплачиваемое магистратом, можно было жить совсем неплохо. Элиас Франк жил в небольшом доме, также определенном ему под жилье магистратом. Можно было сказать, что на тот период своей жизни он был жизнью доволен. А в тот теплый летний вечер сидел он в довольно душном помещении суда и разбирал пресловутое дело о самостреле и серебряной фляжке.

Элиас Франк помещался в жестком деревянном кресле с высокой спинкой. Согнутые в локтях руки он растопырил на темной столешнице длинного стола и в некоторой задумчивости поигрывал пальцами, то скрещивая их, то поднося сложенные щепотью пальцы правой руки близко к глазам. Перед ним лежали на столе шлифованные стеклышки, округлые, оправленные в серебро и укрепленные на серебряной же тонкой палочке. Время от времени Элиас Франк брался за эту палочку и подносил стеклышки также к глазам, он был близорук. Сбоку за тем же столом служитель суда записывал ход ведения дела, эти записи полагалось представлять каждые полгода в магистрат. У плотно прикрытых дверей скучали два стражника. Элиас заметил, что они сдвинули почти на затылки свои круглые шлемы и отставили копья. Но Элиас не стал пенять им за такое вольное поведение. И не только потому что понимал, как неприятно почти весь летний день простоять в душном помещении, почти в полном вооружении. Особенно должно быть неприятно вечером, когда так хочется в трактир — выпить кружку — другую крепкого пива. Но не только вследствие подобного понимания Элиас Франк не делал стражникам замечаний. Были и еще кое-какие обстоятельства.

Прямо напротив длинного стола, за которым расположились Франк и служитель суда, стояли три скамьи. И на скамьях этих сидели судья из окраинного квартала, подросток Дитер и еврей с мешком. Впрочем, мешок уже фигурировал в качестве вещественного доказательства и стоял, раскрытый, между передней скамьей и столом.

Поднявшись, судья из окраинного квартала скучно и многословно изложил суть своего обвинения. Рассказал о том, как прекрасно он и его супруга обращаются с Дитером, и какой черной неблагодарностью отличается последний, и как они доверили ему ценнейшую серебряную фляжку и послали за уксусом, а он фляжку украл и выменял на самострел у… Окраинный судья хотел сказать: «у презренного еврея», но не сказал, и по вполне понятной причине — коллегу Франка обижать не хотел. Потому сказал так: «у этого подозрительного человека».

Подозрительный человек-еврей, в свою очередь, поднялся и, горбясь несколько нарочито, голосом почти жалобным начал утверждать, что и вправду предложил мальчику, --">