Марина Анатольевна Палей - Под небом Африки моей

«полному дыхания легенд и преданий» предмету, а в том, что уста его, занятые ернической перепиской Ивана Грозного с князем Курбским, не имеют сейчас возможности быть орошенными этим же божественно клоповоняющим зельем.

Наконец они решаются[³]. Непосредственно перед тем каждый из троих издает несколько (обязательных для русских) таинственно-многозначительных покрехтываний; при этом поэт-деревенщик степенно поправляет темно-зеленую шляпу с полями, которую надевает всякий раз, отправляясь в Столицу (и не снимает, похоже, даже под душем) – авангардист неожиданно крестится – Ванька же (вижу по губам) выдает долгожданное: поехали… (Какой негодяй учит иностранцев говорить в аналогичной ситуации «na zdorovje»?! Я перебывал в половине стран мира, и везде – не только случайные собутыльники русских, но и специалисты в области их литературы – говорят в означенной обстановке именно так. Просто диверсия какая-то!)

Дионисовы эпигоны – с соборным выражением на лицах («Прости нас, братан! За тебя тоже, братан!») – прочувственно кивают в сторону кафедры – и опрокидывают содержимое кубков в утробы, горящие адским пламенем вследствие жестоких распоряжений правительства. То есть, в соответствии с законами физики и человеческого сообщества, жаждущие освежиться вливают легендарный напиток Колхиды непосредственно себе в глотки (а не тянут его, в позе эмбриона, через соломинку, как дерзко предложил авангардист, – и даже не лакают под столом, как предложил более консервативный, но падкий на компромиссы деревенщик).

Я написал: «Иван, ты вчера отказался пить молоко, потому что Великий пост. А сегодня ты хлещешь коньяк. Как это понимать? Мазанива».

И передал записку вперед.

Я напряженно следил за Ванькиной реакцией. Но никакой реакции не было. Ванька, как всегда, ерзал, как всегда, что-то читал, чесал башку, поглядывал в окно… Потом разлил зелье снова (уже попросту, без шелкового шарфа) и, втолковывая что-то индустриальному авангардисту, небрежно похлопал себя по плечу.

Привычная эстафета ладоней принесла мне бумажный катыш.

Я развернул его.

На обратной стороне чека из гастронома было написано четкими печатными буквами:

«КОНЬЯК – ЭТО ПОСТНАЯ ЕДА. ИВАН».

Lindi

Следует сказать, что для Ваньки понятия «еда» в общепринятом смысле не существовало. А именно: он ничего не ел. И не так «ничего не ел», чтобы, как Васисуалий Лоханкин, ночью, втихаря, добывать из супа мясо, вздымая куртуазные фонтанчики ажурно нарезанной морковки. Он действительно – не ел. Ничего. Никогда. То есть принципиально не осквернял уста бренной пищей.

Примеры тому редки, но встречаются. Взять хотя бы арсеньевского (Бунин) наставника Баскакова, который был твердо убежден, что это сущий предрассудок, будто люди должны питаться: за столом его интересовала только водка да горчица с уксусом. По нестранному совпадению, отчество Ваньки было как раз Алексеевич; так что на его работе (о которой позже), куда со всей Столицы сползались выживать растерзанные то «безвременьем», то, наоборот, «ветром перемен» гуманитарии, Ваньку, за это сладостное имя-отчество, уважали вдвойне, обращаясь к нему не иначе как на «вы».

Да, стало быть, еда… «Твердую» пищу Иван презирал, процесс еды был для него извращением и пустой тратой времени. «Еда, – формулировал он, если собутыльники приставали к нему закусить за компанию, – дело свинское». (Иногда он менял определение на «свиняческое», «свинячье», «свиное», «свинюшное» – и даже «свинтусовское», – но не менял принципа.) С другой стороны, как мы только что убедились, у Ваньки была собственная классификация всего того, что, волею судеб, так или иначе попадает внутрь человека, и если под грифом «освежающие напитки» у него шли одеколоны, спиртосодержащие капли, разнообразная бормотуха и, разумеется, пиво (о пиве отдельно, это был Ванькин крест), то в разделе «Ванькина еда», довольно скудном, числились коньяки и прочие горделивые высокородные пришельцы, с которыми встречался он нечасто.

Потому с моей стороны было немилосердно – и уж всяко бестактно (но я не знал тогда этих тонкостей!) – тревожить его своей запиской во время такого вот редкого, трепетного свидания с едой. Хотя не следует ужасаться, что Ваньке, видимо, нечего было есть – если в понятие «еда» вкладывать нечто среднеобиходное. Ужасаться не надо, поскольку, возжелай он удовлетворять пищевую нужду более-менее трафаретно, ему как раз нашлось бы, --">