Александр Мотельевич Мелихов - Роман с простатитом

знаменитой

“немецкой овчарки” Забабахиных.

Сказочно прекрасная траурными тенями вокруг мудрых сталинских глаз, с уверенно навостренными ушами (единственный знак породы, признававшийся на Механке), она имела резиденцию в просторном голубеньком домике из строганых досок, а не из ржавой железной рвани – отходов, как почти все, что нас окружало, мехзавода

(нечто мягкое, пушистое) имени Ям Свердлова. Рассказывали, что

Забабахин продавал ее щенят (додуматься же – продавать щенят!) за какие-то немыслимые деньги – по двадцать пять рублей (бутылка водки!). Я спокойно подошел к забабахинской аристократке. Она с рыком ринулась из будки, словно поезд из тоннеля, сбила меня с ног и принялась рвать. Я успел сунуть ей локоть в пасть и потом уже не давал сдернуть с него ее прекрасную, обезумевшую от ярости морду.

Репутация моя была бы загрызена насмерть, но оказалось, все дело в том, что овчарка была немецкая! Не чудотворец слаб, а дьявол силен. И однажды, припав к щели забабахинского забора, я увидел печального Забабахина (в пижаме, сильно культурный!) на корточках у мертвой, но прекрасной псины (лишь чуть испорченной туповатой гримасой тошноты): покусившуюся на чудо красавицу отравил какой-то неведомый хранитель веры.

Я тоже не утратил веры в свой дар, но следующим летом набрел на свою первую собаку и увидел под кое-где уцелевшими клочьями исшелудивевшейся шкуры сравнительно чистый, очень толково устроенный скелет. Позвонки были аккуратно уложены не лишенным изящества изгибом – порядок нарушался лишь в одном месте, где была высыпана горсточка беспорядочных осколков.

После этого я вовсе бросил творить чудеса – охота пропала. Нет, я еще не постиг, что чудотворцем можно стать лишь ценой массовой лжи и устранения скептиков – мой скафандр оказался проницаем лишь для очевидности. Для ясности устройства, скелета, механизма

– уж их-то мы навидались: перекалеченные механизмы окружали мехзавод им. Ям Свердлова могучим ржавым, именуемым Курской дугой, и все эти наши человеческие переглядывания и намеки для них не значили ну ровно ни, ровно че, ровно го.

У нас гремели гулкие сортиры-резонаторы, сварные собачьи будки превращали любого барбоса в Марио Ланцу, литые кошачьи плошки тянули на полпуда, жестяные подушки набивались витым золотом и перекаленной синью (соперничающей с басистыми помойными мухами) металлических стружек, которые, свисая из раскатистых мусорных баков, случалось, напоминали о париках Исаака Ньютона и

Джонатана Свифта.

Среди этой стальной пышности нам была и вовсе ни к чему хилая и путаная вязь деревьев и кустов: подернутые рыжинкой акации, коими было обсажено помпезное – с гербом и фронтоном! – здание

Управления, только на то и годились, чтобы раз в год объедать с них взбурливший и полопавшийся омлет под корицей – желтые цветы, опорошенные ржавчинкой (под соусом из отсебятины этот железный, полезный для беременных коз деликатес был слаще и сочнее хорезмских дынь). Близ наших бронедомов росли только кустики картошки, выбивавшиеся из нашпигованной железом земли (Верден,

Верден!) в браслетах из гаек и в ожерельях из нежно позванивающих шайбочек (картошку нужно было жевать не без осторожности, ритмически сплевывая, подобно рыбьим косточкам, рыженькие болтики, – картошка с рыжиками по-механски).

И все же самым дивным было то, чего нельзя ни увидеть, ни пощупать, – какие-то тайные взаимосвязи. Если уж из мертвых железяк слагается стучащий, рычащий, воющий мотор… Я чуть не съехал с ума, пытаясь постичь, чья волшебная рука перекладывает узоры в незатейливой картонной трубочке калейдоскопа: чудо создавалось щепоткой зауряднейших цветных стекляшек – только повторенных в трех зеркальных полосках. Неужто внесенная в мир закономерность и создает красоту?

И какую-то – неотразимость, что ли? Пусть тебе попробуют сказать: “Твоя мать воровка!” Другое дело, предложат: “Скажи: веревка”, – а после ликующе довершат: “Твоя мать – воровка!” – тут уж не попрешь. Созвучия намекали на некую таинственную связь, самыми красивыми словами всегда оказывались те, которые проглядывали сквозь дымку полупонятности, – “пур-пурр”… Самые интересные вещи всегда бывали и сами собой, и одновременно чем – то еще. Гора-богатырь в шлеме, гора-гриб, гора-могила…

Вообрази про унылого сторожа-татарина, что он китаец, – и глаз не сможешь оторвать. Когда рассыхающиеся кирпичные корпуса нашего мехзавода в --">