Виктор Владимирович Ремизов - Воля вольная

заново прекрасно.

В этом году второго октября заехал. Чуть холодом и снегом пахнуло, он рванул. Сезон ничего хорошего не обещал: кедровые стланики были усыпаны крупной шишкой, и мыша наплодилось полно — еще летом ясно было, что в ловушки соболь не пойдет. Поэтому Генка рассчитывал на собак по малому снегу. Пока брюхом не начнут чертить, до середины, а то и до конца ноября можно было набрать кое-что.

Но кроме того, с годами, а было ему сорок три, Генка все больше и больше любил эту одинокую таежную жизнь. Удивлялся — многое ведь с возрастом становилось неинтересным и спокойно удалялось, уходило из жизни, эта же тяга только крепла. В лесу ему всегда хорошо было. Лучше, чем где-нибудь и с кем-нибудь.

Он засучил рукава, поднял отвороты сапог и, раздвигая скользкие упругие тела, зашел в невод. Рыба заволновалась, заплескала по ногам. Генка, приподнимая верхний урез, кошелкой закрывавший рыбу, брался за хвосты и выбрасывал на берег: отнерестившуюся лошалую кету в одну сторону — собакам и на приманку, гольцов и хариусов в другую — у него две загородки из бревен были приготовлены.

Самцы кеты — широкие, горбатые, с толстыми мясистыми клювами, маленькими немигающими глазками и почти собачьими клыками, только изгибались тяжело. Сил биться у них уже не было. Самки — узкие, без горбов, но такие же — в зеленых, желтых и черных поперечинах и пятнах, были покрепче, прыгали, пачкаясь в сером песке. Из некоторых еще выползали красные горошины. Совсем уж лошалого аргыза^[3] было немного.

В середине августа, почти два месяца назад вошли они из моря в лиман Рыбной, как-то (людям до сих пор это неизвестно!) поняли, что это именно их речка, и двинулись наверх, к тем ручьям и тихим лесным протокам, где родились.

Самки не отличались от самцов. Строгими серебряными лососями были и те и другие. Стадо могло заходить недели две, три, а иногда и месяц. Оно разбивалось на маленькие партии по пять-семь особей и уходило вверх. В пресной воде самцы превращались в высоких, горбатых, страшных и тяжелых бойцов, самки круглились животами. Рыбы не питались, их желудки атрофировались, как ненужные для дальнейшей жизни.

Так они и шли. Днем и ночью. Отдыхали, отстаивались в спокойных уловах перед мелкими перекатами. Из Рыбной заходили в порожистую, мелководную Юхту и пробивались — в некоторых местах прямо на брюхе, целиком торча из воды — до родных нерестилищ. Ночью на перекатах дежурили медведи и волки, днем — мамаши с медвежатами, огромные белоплечие орланы, маленькие узкоглазые эвены с хитрыми крючками, а по ямам затягивали невода браконьерские бригады.

Но лососи, одетые в брачные наряды, упрямо добивались своего и, кому везло, оказывались там, где им было указано. И тут, в конце своего пути, они уже были парами.

Медовый месяц проводили они на Генкином плесе. Плавали бок о бок, играли. Отмывали от ила, разгребали носами галечное дно. В какой-то, одной ей известный момент, самка замирала над гнездом, мелко дрожала перьями плавников и откладывала. Совсем как у людей судорога бежала ее телом, от головы до нелепо изгибающегося хвоста. Самец кидался и тоже замирал, и покрывал невидимые в воде икринки белым облаком молоков.

Теперь, к началу октября, все было закончено. Большая часть стада отметалась и подохла. Какие-то отвратительным аргызом улеглись на дно рядом со своими будущими детьми, других течением снесло ниже. Все они еще заживо начали разлагаться, слепли, покрывались серой и желтой слизью. Самое безжалостное превращение — из полной силы и высших устремлений прекраснотелой серебрянки в лишаястое, осклизлое и слепое нечто — завершилось. Но не завершилось еще дело природы. Их детям, их пузастеньким и прозрачным малечкам, которые родятся только весной, нечего было бы есть, если бы родители не легли умирать рядом с гнездами и на них не образовался этот так скверно выглядящий планктон.

Они жертвовали собой ради детей, которых им никогда не суждено было увидеть.

Генка наблюдал все это каждый год, и, может быть, поэтому его удивляло не то, что удивляет всех, — как лосось находит свою речку или почему они гибнут, — но все это дело в целом. Невероятно надежное. Неукоснительно происходящее из осени в осень, из тысячелетия в тысячелетие. А ведь из этого огромного достаточно было вынуть какой-нибудь маленький кусочек... за тысячи-то лет... один раз... и все бы кончилось. Но никто, слава богу, не вынимал, а само оно не вынималось.

--">