Андрей Донатович Синявский (Абрам Терц) - Кошкин дом

части — и, пожалуйста, получайте: гражданская война! Вы заметили, надеюсь, как в новейшее время красные и белые то и дело меняются местами…

Впрочем, при чем здесь Иноземцев? Средней руки писатель, на мгновение воспаривший, а потом покинутый, брошенный этим бесом, колдуном, душегубом… Оставшийся — зомби?.. Все это надо было еще и еще раз продумать и проверить.

Слава Богу, за окном припустил дождь. Более того, над Москвой разыгралась гроза. После многодневного окаянного пекла это было помилованием. Бальзанов как был, в одной рубашке, выскочил под ливень и с помощью ржавых клещей отодрал заскорузлые доски. Потом, изнутри, распахнул раму, и на него хлынули все дивные звуки и запахи, какими еще таровата Москва. Москва бунтовала. Вода пузырилась на мостовой и хлестала ручьями. Форменный потоп. Хляби разверзлись. И в довершение удовольствия чуть ли не вровень с домами проехался близкий, чистокровный гром. Все-таки в большом городе мы отрезаны от природы настолько, что от нее отвыкаешь и вторжение живительных или смертоносных стихий кажется невероятным событием. Экая невидаль — дождь пошел! Но в тот душный год он проходил в Москве почти на уровне чуда…

Промокшие искатели приключений, отбросив благоразумие, плясали и голосили, впадая в первобытный экстаз, как малые ребята, словно это они, дикари, вызвали грозу над Москвой и с этой минуты все у них в жизни само собой наладится и образуется. Мимо бальзановского распахнутого настежь окна медленно провальси-ровал какой-то босой господин в завернутых выше колен чесучовых брюках и в американской рекламной майке, явно выскочивший под дождь в погоне за прекрасным. Омытый благодатью, он шествовал по воде, стараясь ступать поглубже в лужи, беспричинно смеясь и что-то напевая. Ему повезло — хоть выжимай художника! Бальзанов тоже почуял в жилах общий подъем, дочитывая у окна сочинения Иноземцева. К тому же вперебивку с бесподобной грозой, — ах, как ухало и колыхало, казалось, мостовая провалится, — независимо ни от чего высунулось из-за туч совершенно новорожденное, младенческое солнце, и глазам сделалось больно от этой режущей во все стороны и вдруг открытой невинности. Солнце как будто удивлялось, выспрашивая: а что у вас, люди добрые, произошло такое невероятное, пока я сияло на весь свет или скрывалось на западе? Как если бы тысячелетиями не проходили на его глазах все безумства и преступления мира…

Жаль, Бальзанов не успел показать доктору Шрайбергу бумаги Иноземцева. Шрайберг разобрался бы, кто здесь ненормальный. Страшные хари в зеркалах, обступавшие лиходея в день рождения, — самый обыкновенный параноидальный бред. Хотя в его маниакальной кошкофобии есть, пожалуй, и рациональное зерно. Только это зерно, подумал Бальзанов, на сегодня еще недостаточно изучено и освоено. Речь идет о силах добра. Ведь хитрый и лицемерный Колдун почему-то не может переступить границы Кошкина дома, несмотря на то, что оставил здесь саморазоблачительные бумаги по меньшей мере примерно двадцатилетней давности и подозревает, что Бальзанов их прилежно исследует, мечтая его изловить. И в то же время благосклонно бездействует. Это загадка.

Супер где-то вычитал, что писатель — это вор, преступник, а литературный критик — это сыщик, идущий по его стопам. Тот же Супер как-то сказал, посмеиваясь, что в бальзановских рассуждениях о Кошкином доме уже чувствуется рука Иноземцева. Писатель, дескать, которого он изучает, исподволь повлиял на него, на критика. И это иной раз проскальзывает в стиле бальзановской жизни.

— Берегитесь, Донат Егорович, — кейфует Супер, — как бы Колдун вас в писателя не заколдовал! Ладно, шучу! Понимаю — близость к объекту исследования — первое условие чистоты эксперимента…

Бальзанов не обижался на Супера. Грех обижаться на человека такой доброты и честности. Но что он понимает в этой мистике, кандидат каких-то кибернетических наук, пускай и семи пядей во лбу? Да и смотрел-то он всего две или три выкройки из этих бумаг. Однако душа радуется, как подумаешь о Супере. Обещал сегодня заглянуть. Вчера, говорит Настя, в Москву вернулся из дальней командировки, а сегодня бегом сюда, к Бальзанову.

Значит, полон энергии и снял наконец-то с себя запрет на Кошкин дом. Вот бы еце и Шрайберга к делу приспособить. Тогда втроем, возможно, они одолели. бы монстра. С кошкиной, разумеется, помощью…

Праздные мысли умеют ветвиться наподобие помолодевших деревьев,

--">