Чхе Ин Хун - Чхе (Цой) Ин Хун Площадь

наблюдения за безбрежным водным простором. Перед глазами веером раскрывалась чудная панорама океана в жарких трепетных бликах. Менджюн взглянул в правый иллюминатор и увидел двух чаек, которые, чуть забирая вправо, летели за кораблем. Они казались белыми мазками на полотне с морским пейзажем. Целый день они следовали за судном, то обгоняя его, то отставая, то присаживаясь на мачту для короткого отдыха.

Ответственный за транспортировку пленных индийский чиновник Муради день проводил за чаркой вина, а ночь — за картами. Поэтому все заботы о пленных и бремя переговоров с капитаном по возникающим проблемам ложились на плечи Менджюна, для которого некоторое знание английского языка оказалось как нельзя кстати. При первой же встрече капитан поинтересовался его образованием. Менджюн ответил, что он — «университетский недоучка». Слово «university» в его корейском произношении, видимо, не очень понравилось капитану, и он, слегка поправив артикуляцию звука «r», уточнил: «Так вы учились в университете?»

О себе он рассказал, что в свое время окончил торговое мореходное училище в Англии, и перечислил с десяток крупных чинов английского флота, с которыми ему довелось вместе учиться. В бесхитростном рассказе старого моряка не было ни на йоту бахвальства, а чувствовалось что-то наивное и светлое.

Тех иностранцев, с которыми Менджюну доводилось встречаться, отличала, на его взгляд, одна общая черта: они значительно чаще, чем корейцы, вели себя по-детски. Неоднократно наблюдая за тем, как они, словно упрямые дети, не могут легко изменить избранный стиль поведения, он стал думать о них как о людях неуравновешенных. По отношению к находившимся на борту недавним узникам и капитан, и экипаж корабля были исполнены сочувствия. Они считали их мучениками, не нашедшими пристанища на родине и избравшими своим уделом жизнь на чужбине. Сами освобожденные принимали это сочувствие к себе с долей смущения и иногда вели себя вызывающе, становясь в позу повидавших жизнь людей, которым не нужна милость посторонних. Но если потревожить это сложнейшее переплетение чувств, то оттуда — из многослойной и беспорядочной свалки — непременно, точно из гнойника, потечет такая каша, которой не подыскать и названия. Все это бесформенное, порой на ощупь осязаемое естество есть не что иное, как наш собственный внутренний мир.

— Ну как? Что вы сейчас испытываете? Ожидание? Страх?

— Ничего. Никаких мыслей.

Менджюн качает головой. Капитан, выпуская колечками дым от сигары, слегка улыбается:

— Мне никак не понять вас. Вам не по душе ни юг, ни север вашей страны. Ищете пристанища на чужбине. Разве у вас на родине нет близких и родных?

— Есть, конечно.

— Кто? Мать?

— Нет.

— Отец?

Менджюн кивает в знак согласия и при этом ловит себя на мысли: «Почему он сначала спросил о матери?»

— А любимая?

При вопросе о любимой Менджюн заметно побледнел. Растерявшись, капитан поднял правую руку и погрозил сам себе пальцем:

— Уж извините меня, старого…

Может, у них так принято в разговорах ненароком бередить незаживающие чужие раны… Но все-таки в капитане чувствовалась чуткая к чужим бедам деликатность. Заметив, как легкая тень пробежала по лицу моряка, Менджюн почувствовал себя неловко: нельзя по пустякам огорчать хорошего человека. Озорной ветерок ворвался через открытые настежь иллюминаторы и затрепыхал краями плохо прикрепленной к стене морской карты. А чайки по-прежнему летели вровень с судном в куске голубого неба, очерченном иллюминатором. Они то поднимались, то опускались, то исчезали где-то за кормой. Ярко светило солнце. И вдруг у Менджюна на душе стало необычайно легко. Его усталое тело, руки и ноги точно освободились от ненужного груза и испытали облегчение. Так бывало и раньше, в далеком прошлом, когда мысли об убогости жизни загоняли его в темный угол, и куда порой все же прорывались через мрак долгожданные лучики света и надежды.

А любовь… Это совсем другое дело. Для него слово «любимая» никогда еще не звучало так значительно и емко.

— Была бы любимая девушка, разве я так легко покинул бы родину?

Менджюн, как бы в знак того, что извиняться не стоит, примиряюще глядел на своего смуглого собеседника. Тот, прищурив глаза, долго хранил молчание и вдруг решительно отрезал:

— Да, и такое возможно.

Менджюн, услышав примирительный тон капитана, успокоился и, --">