Игорь Иванович Шкляревский - Золотая блесна. Книга радостей и утешений

прошедшем времени, оставлю все как есть.

Светилась леска, уходя в поток. Я был один и ждал удара по блесне, плавно подматывая тонкую нейлоновую жилу. Я видел все вокруг и даже за спиной, запрет на ловлю обострял мой слух и зрение, и осязание и все знакомое вдруг становилось незнакомым. Вода, река…

Откуда появилось это прозрачное и беспрерывное струение, живое и не знающее боли? И вот я ничего не понимаю и не могу сказать, о чем я думаю, как будто я прозрачный Бог безлюдья, пронизанный тоскливой свежестью незнания.

Волнение и одиночество делали все вокруг моим. И пустой горизонт и песок без следов человека.

Тонкий запах воды соединял меня с началом жизни, как будто у меня туда есть ход, обратный ход к безлюдью, я был и здесь и там одновременно, откуда можно все начать сначала.

Застигнутый наивным сожалением, — здесь все не так, не удалось, по-дет­ски всхлипываешь, и пронизывает жалость.

Никакими словами ее не расскажешь, разве только слезами во сне. Это плачет душа над собой, надо всеми, и курлычет за камнем вода.

Сиротливая свежесть безлюдья и камень, которому тысячи лет. Как долго меня здесь не было…

Первая мысль — зацепил блесну и надо же, на дне потока. Но камень ожил! И задвигался…

Страшная сила вырывает из рук удилище. Сверкающая семга толщиной с бревно, — бросается вниз по течению. Сдержать ее в потоке невозможно, и я бегу за ней по скользким валунам, одной рукой хватаюсь за кусты, в другой удилище, изогнутое до предела. Бешеный блеск мелькает в глубине потока, смотала метров сорок лески и далеко — из яростного круга вылетает хвост!

Поток раздвинулся и переходит в плес, течение ослабевает, сворачиваю рыбу со струи. Остановилась и трясет удилище, пытаясь вытряхнуть блесну из пасти.

Рывок и визг катушки. Успел ослабить тормоз! Вожу кругами, отпускаю и подтаскиваю… И наконец она выходит на поверхность, перевернулась и блестит широким серебристым боком.

Оглядываюсь, чтобы не упасть, и вывожу ее на галечную отмель. Хватаю за упругий хвост (вся сила у нее в хвосте!) другой рукой беру ее под жабры, выношу на берег, с трудом прижимая к земле, освобождаю от блесны, выдергиваю острые крючки из челюсти, — тройник вонзается в ладонь. Липкой от крови веревкой обматываю хвост, двумя руками поднимаю рыбу и несу подальше от воды в кусты, выдавливаю из распоротой ладони кровь, меня слегка трясет, вверху Марухин машет мне, бежит с холма и что-то говорит, но я не слышу, рот пересох, зачерпываю горсть воды и замечаю — полное неба, в листьях плавающее лицо.

Сажусь на камень, в левом сапоге — вода. Сижу и бессильно смотрю в пустоту.

Марухин расстелил клеенку, разделывает рыбу, втирает соль в бока и вдоль хребта. Споласкивает нож. Вода уносит гаснущие в глубине чешуйки.

От удивления я вскрикиваю… Так близко — старый тополь с бельевой веревкой и деревянные сараи — над валунами и водоворотами.

Прорывается время, и вдруг выплывает лицо одноклассника, возникает без всякой причины чужая беседка, тарелка со сливами. Зачем над ледниковым валуном висят эти сливы в тарелке?

*

Солнце катится по горизонту и не заходит. Можно бросать блесну и днем и ночью.

— Который час?

— Не знаю!

— А какое сегодня число?

Измученные комарами и бессонницами, Марухин и Олег запутались в космических кругах.

Все время над водой, — я вижу и себя со стороны, не понимая своего присутствия.

Олег засунул голову в пустой рюкзак.

— Спокойной ночи!

*

Марухин спрятал семгу и забыл, где спрятал.

Закрыв глаза, он мысленно проходит берег.

— Так, так, так…

— Где ты ее поймал?

Бессильный смех! Не помнит от волнения.

— А кто ее разделывал?

— Ты…

— Так я и спрятал возле сломанной березы.

— Нас заморочило.

— Неважно! Ты сейчас стоял с закрытыми глазами, чтобы вспомнить, кстати, ты иногда похож на грека. Это тайна Гомера…

— Почему Гомера?

— Он был слепой, а у слепых сильнее память, как пожатие у одноруких.

— Так…

— Он мог запомнить тысячи стихов, ученые не догадались.

— Снимаю

--">