Александр Владимирович Уваров - Месяц смертника

стесняет.

Я тянусь к окну.

Ли поворачивает голову. Улыбается.

Глаз не видно за чёрными стёклами очков, но я уверен — теперь это узкие, совсем узкие добродушные щёлки.

«Природой интересуетесь, дорогой гость?»

— Poison, — говорит Ли, показывая на цветки. — Very dangerous…

Яд. Цветки ядовиты.

Ли качает головой и отворачивается.

Я отражаюсь в зеркале заднего вида.

Он контролирует все мои движения.

Я сам скоро стану ядовитым.

Может, со временем и пожелтею. Запах, правда…

Какие будут симптомы? Кашель, кровь горлом, боли в желудке?

Кожа покроется коричневой коркой? Или струпьями?

Отвалятся ногти?

А может, раздуюсь как шар. Зловонный кожаный шар.

Надо будет взять иголку и проткнуть собственный живот. В помертвевшей коже не будет боли. Только давление, движение в глубь упругой, подпираемой газами плоти.

Хотя… К чему все эти догадки?

Сейчас всё расскажут. Всё объяснят. Проинструктируют.

Возможно, им совершенно ни к чему слишком явные симптомы ужасной болезни. Им нужна смерть. Просто смерть.

Буду ли я белый, серый, коричневый, чёрный или розовый и цветущий — всё равно. Внешняя форма контейнера большого значения не имеет.

Распыление…

Машина ещё раз повернула направо.

Снова забор. Белый, плотно пригнанный в сплошную, идеально ровную плоскость, кирпич.

Похож на прежний. Возможно, это он есть, только мы объезжаем огороженную территорию с другой стороны.

Потемнело — и слева, отсекая пространство поросших кустами пустырей, тисками дорогу в узкий просвет, потянулся забор из того же белого кирпича.

Стоп. Тупик. Глухой тупик.

Заборы сомкнулись. Стена с трёх сторон.

Машина остановилась, едва не ткнувшись бампером в наискось, по диагонали зачернённою тенью кирпичную кладку.

Водитель заглушил двигатель.

Щёлкнув тумблером, выключил кондиционер.

Прыгнула вверх кнопка замка на двери.

— Welcome, — сказал Ли и широким жестом гостеприимного хозяина показал на дверь справа от машины.

Я сразу и не заметил её.

Стальная, массивная дверь, выкрашенная светло-серой краской, полностью сливалась со стеной. В одну линию.

Ни единого выступа. Нет дверной ручки. Нет ни замка, ни замочной скважины. Нет дверного глазка. Нет ничего.

Только ровная стальная поверхность.

Мы остановились точно у неё.

Видимо, водитель очень хорошо знал, где и как надо останавливаться.

Ли вышел из машины (еле сумев выбраться — настолько узок был этот проулок).

Подошёл к двери.

Вынул из чехла на поясе мобильный телефон и набрал номер.

Потом, ни сказав ни слова, отключил его и снова убрал в чехол.

Через полминуты дверь бесшумно открылась (створка двери ушла внутрь, скрывшись в темноте).

Ли махнул мне, приглашаю войти.

«Точный расчёт», — подумал я.

Ни единого лишнего мгновения на улице.

Из машины — сразу внутрь.

Наверное, на секунду я всё-таки замешкался. Потому что мне показалось, что кто-то наблюдает за мной.

Я готов был поклясться, что где-то там, в стене и на ней, спрятана телекамера.

Но, честное слово, её совсем, совсем не было видно.

Только чувствовалось…

— Игорь, сходил бы ты, поискал отца…

Поздний вечер. Сумерки. Жаркий июльский вечер скоро сменит прохладная ночь. Воздух остывает. Слабеет жар от асфальта, пыльный воздух наполняется влажной прохладой.

Где-то там, вдали, на востоке Москвы собирается гроза. За крышами домов, на рваной кромке синих облаков — короткие вспышки, белые линии, сполохи, отражения дальних молний.

— Поздно уже… — говорит мать.

И зябко кутается в старую, вязаную кофту.

Я знаю — ей не холодно. Страшно.

Она боится за отца.

Я — маленький.

Мне всего только десять лет. Или… Нет, десять. Точно помню, десять. Не больше.

Наверное, не слишком-то это хорошо придумано: посылать ребёнка, такого маленького ребёнка на поиски пропавшего (и, должно быть, изрядно уже набравшегося) отца.

Конечно, она пошла бы сама… Пошла бы, если бы не боялась так этих проклятых, чёртовых, чёрных улиц. Хриплых, грубых голосов, вечного мата, хамства, грязи… грязи!

Грязь, кругом грязь. Внутри, снаружи.

Я плюю на ладони, растираю слюну.

Вытираю ладони о футболку.

— Зачем это? — спрашивает мать.

Она пытается улыбнуться. Ей не по себе. Она дрожит.

«Господи, ну что с ним опять случилось? Неужели прозевала? Неужели зарплата сегодня?»

Я не прощу её. Никогда её не --">