Катрин Колом - Замки детства

подходила, тем заметнее становились ужасные черные кудряшки, обрамлявшие квадратные лоб и слишком набеленное лицо; ее отец владел фабрикой в Крезо; она медленно поднялась на террасу к верзилам-деревенщинам; в дни кавалькады в Крезо, они с матерью оставались в коляске и, издали наблюдая всадников, обменивались короткими замечаниями, закрываясь от солнца зонтиками, на которые тонким слоем ложилась черная пыль. «Вы мне только дайте знать», — прошептал Адольф. Он покашлял и, вразвалочку, поглаживая светлую бороду, направился на другой конец террасы, и в этот момент совершенно запыхавшаяся Эмили Фево выплыла на маленькую дорожку, там на обочине росло диковинное для наших краев деревцо, которое дети запомнили навсегда. Низенькая Мари Бембе, уперев руку в бок, наклонялась, разливая гостям бульон, украшенный золотистыми блестками. Пастор попросил разрешения не снимать шотландский колпак. «Да, пожалуйста, пожалуйста», — воскликнула Матильда. Его никто не представлял без колпака; на уроках катехизиса, когда дети приходили в промороженную церковь, он быстро растапливал печку ветками малинника, срезанными осенью. Хворост трещал, огонь горел недолго. Пастор торопливо вскрикивал: «Ну-ка, ты! Кто создал мир?», — а поленья общины брал себе. Он еще в 1910 году внучку выдал замуж за дворянина из Фрибура, потомка генералов, состоявших на службе Франции, бывшего дипломата в Анкаре и пропавшего в тот страшный год, когда Германия, внезапно объединившись с Россией и Японией, обрушилась на Европу. Она, Галсвинта, бальзамин, давно умерла и с тех пор на фоне поблекшего парка опирается, как все ее современницы, о разрушенную колонну; желтая медная лампа запрятана в кладовке на чердаке и лежит в углу, запутавшись в цепочках, неловкая, как ласточка на земле.

«Погода хороша для винограда», — пропищал пастор; он экономно расходовал эмоции, не менял выражения лица и сохранил ничуть почти не изменившуюся розовую детскую мордашку. «Вчера в саду какой-то наглый воробей жрал мой виноград».

«О! О!», — только и вымолвил Адольф, его рука уже лежала на коленке Эмили Фево, увидев низенькую Мари Бембе, спускавшуюся с крыльца с огромным подносом на вытянутых руках. «О! О! голубая форель! Уж вы постарались, дорогая сестрица. Как? Мадам, вы не любите форель?»

Каролин вздохнула.

«Это не из садка форель, речная; посмотрите, порублена топориком на куски, крупная и крапинки у нее ярче, вот». Речная форель само великолепие, предвкушение рая.

«О! прошу простить, господин пастор, я, кажется, посягнул на ваши сферы, на ваши святые сферы», — и Адольф слегка приподнял край соломенной шляпы, к которой приладил носовой платок, чтоб уж наверняка защитить макушку от солнечных лучей, вдруг пробившихся между веток. Анженеза склонили головы, и даже иностранка, жена Вальтера, неприметная эментальская девушка, всегда нервно теребившая шиньон и норовившая встать в дверной проем, как положено при землетрясении.

«Ну, да, я ее люблю, — сказала несколько медлительная Каролин, — а она меня нет».

Доктор поспешил сменить тему и заговорил о Празднике винограда.

«Я считаю, — отчеканила Эмили, — что ваш Праздник винограда в подметки не годится кавалькаде в Крезо{8}.»

На кавалькаду в Крезо приезжали верхом на лошадях в бархатных попонах все важные горожане, переодетые Карлами Смелыми или Филиппами Прекрасными; Эмили с матерью гордо восседели в коляске, смотрели на проходящий мимо кортеж и издали приветливо махали зонтиками, покрытыми тонким угольным слоем, своему мужу и отцу.

«Правда, — подтвердила старая Анженеза, — кавалькада в Крезо наверняка великолепна!»

В уголках почти уже невидимых губ выступила слюна, Анженеза быстро слизнула ее фиолетовым языком.

«Позвольте, позвольте», — запротестовал пастор, поправив сползающий шотландский колпак и наклоняясь к Эмили, повернувшейся к нему прямоугольным лицом, обрамленным кудряшками и украшенным такими огромными ушами, что сразу вспоминались «Pavillons-Noirs»{9}; дядя Альфонс с Лессепсом{10} отправился строить Суэцкий канал и привез оттуда дротики, висевшие теперь в оружейной комнате, которая служила библиотекой, и красный китайский столик на коротких ножках, примостившийся у деревянного камина, где с октября по май жгли виноградные лозы и хворост старого Бембе, никогда не платившего по счетам и вместо денег притащившего старинное соломенное кресло с вырезанной ножом датой 1749.