Николай Алексеевич Полотнянко - Загон для отверженных

Николай Полотнянко ЗАГОН ДЛЯ ОТВЕРЖЕННЫХ

Современный русский роман

И в самой либеральной из эпох —

Счастливые с трибун звенят медалями,

Несчастные толпой бредут в острог.

Мир поделён на две враждебных доли,

И никогда им вместе не сойтись.

Лишь мятежи порой меняют роли,

Ничуть не изменяя нашу жизнь.

Российский мир похож на обезьянник,

Где столько льстивых и свирепых рож.

Им властно управляют кнут и пряник,

Под правоту наряженная ложь.

Пока одни с трибун звенят медалями,

Влачат другие каторжную цепь.

Казня законом граждан, не устали мы

Им обещать и вольности, и хлеб.

1

Бугор, если его не заводить, незлой мужик, правда, вид у него жутковатый: в ямке проломленного лба пульсирует обтянутая сухой кожей желеобразная масса мозга, полтора десятка шрамов, синяя, по всему телу паутина наколок — его давние лагерные трофеи. Михайлыч — старый баклан, хотя хулиганский дух из него порядком повыветрился. Сейчас он редко заводится с пол-оборота, только зыркнет на того, кто начинает бузить, глубоко упрятанными в надбровья колючими бесцветными глазками — и тот сразу скисает, и прекращает базар, иначе получит по бестолковке, за Михайлычем это не заржавеет.

Пока бугор одевается, натягивает на кальсоны ватные стёганые штаны, забивает опухшие ноги в непросохшие за ночь валенки, я греюсь под одеялом и в щелку смотрю на часы. Чёрные стрелки на засиженном мухами циферблате упорно ползут к шести.

Скоро подъём, и многие, ещё не проснувшись, это чувствуют: то в одном углу, то в другом слышатся поскрипывания кроватных пружин, покашливание, кто-нибудь вскрикнет, досматривая привидевшийся ему кошмар, а бывает и разрыдается.

— Зэк! Зэк! — металлически вызванивают ходики. Михайлыч, шаркая подшитыми прорезиненным ремнём валенками, подходит к часам и истово по-хозяйски подтягивает гирьку вверх, где она начинает раскачиваться, и бугор осторожно останавливает её и долго, не отрываясь, смотрит на циферблат. С верхней койки мне хорошо видна его расчерченная старым шрамом лысина, но иной раз мне хочется заглянуть в лицо матёрого лагерника, понять, что он переживает в эти мгновенья, ведь время здесь — и я это почувствовал на себе, — имеет свою особую цену, которая известна только нам.

Обычно я наблюдаю за ним молча, но сегодня почему-то окликаю:

— Михайлыч!

— А? — поворачивается он всем негнущимся телом.

— Часы не отстают?

— Не отстают, — вздыхает бугор и, оттолкнув дверь ногой, топает в коридор, в умывалку.

В жилом помещении барака плавает застоявшийся тяжёлый и кислый запах от мужицких, насквозь пропотевших, тел, кирзовых сапог, несвежего белья, валенок и верхней одежды. Притерпевшись, не замечаешь этой вони, ощущаешь только духоту, но через несколько минут войдёт, умывшись, Михайлыч и заорёт диким криком:

«Подъём! Вот навоняли, сволочи, топор можно вешать!»

И вслед за ним из коридора ворвётся свежая, как холодное железо, освежающая месиво грубых ночных запахов струя морозного воздуха.