Леонид Генрихович Зорин - Выкрест

предвестием радости. Я усмехаюсь: «Ты все еще ждешь?»

Но тут же браню себя за ненасытность. Ты перекормлен счастьем, дружок. Тебе все мало, пора уняться. Давным-давно уже мог быть засыпан кофейным раскаленным песком, гнить в яме и – в безымянной яме. Ты погружался в последний сон в обнимку с безносой и пробуждался, уже коченея от этой ласки. Ты все еще жив по милости божьей. Рядом – Эдмонда, вокруг – Париж. Еще раз спроси себя: кто кого? Доволен ответом? Вот и прекрасно.

Однако же был и Нижний Новгород. Навек утраченный город детства.

Унылое родовое гнездо. Махонький дом на Большой Покровке. Тесные полутемные комнаты. Низко нависшие потолки, вот-вот придавят, вот-вот расплющат.

Это и есть мое начало. Нет, не слиянье Оки и Волги, не Дятловы Горы и не Заречье – только они, потолки и стены – некий предписанный мне с рожденья, неодолимый замкнутый круг.

Невыносимое состояние. Все, что обрубает пространство и ограничивает его, было мне ненавистно до судорог. Где-то бурлит неохватный мир. В нем и открытия и кочевья, но он запретен, трижды запретен! Я – меченый, я – узник и пленник.

Теперь-то я знаю, что тесен и мир. Земля опоясана и закольцована.

Любая тропа уходит в почву. Что из того? Обретенное знание нисколько меня не изменило.

Зато меня так и не отпустил, точно преследуя, образ гетто. Сперва он нашел свое воплощение в городе детства, в Нижнем Новгороде, потом – в проклятой этой оседлости, позднее – в диаспоре как таковой. Дальше осталось сделать лишь шаг, и я его, разумеется, сделал. Гетто – твоя племенная вера, религия предков и точно так же – твое унаследованное государство. И одиночество – не убежище, может стать тою же западней. Ибо твое сокровенное «Я» рискует вдруг оказаться клеткой.

Любая излюбленная идея – такое же замкнутое пространство. Опасно всякое ограничение, оно и ведет к аннигиляции.

Я больше почувствовал, чем осознал: в конечном счете любое племя имеет одну и ту же историю – историю обособления.

Я по привычке переводил свои ощущения в картинки – мне представлялось, как во Вселенной плывет, пугая другие звезды, обледеневший от одиночества корабль с задраенными каютами. Это виденье разъятого мира, замкнутого в своих пределах, не оставляет меня поныне.

Отрочество! А все-таки было, гнездышко на Большой Покровке с нашей нехитрой скоропечатней и гравировальной машиной, здесь же, за старым сатиновым пологом. Медная пыль набивалась в легкие, стелился вязкий кислотный пар, слезились глаза, першило в горле. Позже, когда семья разрослась, мы переехали во флигель. Однако и здесь меня ждали все те же нависшие низкие потолки. Зато мастерская повысилась в статусе – преобразилась в типографию. Отец печатал всякую мелочь. Случалось, рекламные листки, чаще всего – визитные карточки.

С какой-то непонятной досадой и даже с некоторой презрительностью смотрел я на эти клочки картона с фамилиями и именами, иной раз и с чинами заказчиков. И этикетка, и декларация! Свидетельство, что человек занимает некое место на земле. Я думал, что всем этим простакам необходимо хотя бы такое, хотя бы картонное подтверждение того, что, вопреки своей малости, они что-то значат и что-то весят.

Потом я со злостью глядел в окно, в сознание мое словно впечатывалась будничная российская скука, тлевшая от зари до зари в губернской и уездной бессмыслице. Бежать отсюда? Куда? Зачем?

Столицы таким, как я, запретны, а в каждом городе поджидает один и тот же, один и тот же словно предписанный нам пейзаж. Размноженная державной машиной визитная карточка русской провинции.

Цирюльня. Галантерея. Гостиница. Участок. Москательная лавка.

Несвежие скатерти трактиров. Несвежие простыни меблирашек – унылый приют прелюбодеев. Клуб. Карты. Рискую-с, банчок на кону!

Казарменный очаг просвещения – гимназия. И наконец – антреприза с полуголодным актерским табором. Эти два пастбища цивилизации, два чахлых, еле живых островка – гимназия, где учат без чувства, и театр, где играют без смысла, внушали особенную тоску – и в самом деле, некуда деться. Все то же! Поскрипывая, кряхтя, вертится старое колесо.

Как изнурительно угасал, как долго, томительно, угрожающе кончался и все не мог закончиться российский девятнадцатый век! Со всей его пестрой суетой, кровопусканьем, общественной жизнью и с политическим трагифарсом. Однако не только – еще и с поэзией, с усадебной грустью, с --">