Стив Айлетт - Шаманский космос

видимых изображений — это модель параллельного общества. И поэтому мы иногда забываем о боли, которая, собственно, и привела нас сюда.

— Бог, скрывающийся под личиной чего-то до боли знакомого, близкого; ко всему безразличный, квинтэссенция боли. — Это была цитата из старой, но очень хорошей магической книги под названием «Последняя полночь».

— Вот в чем вопрос: уничтожить Вселенную целиком? Или просто вырезать бога как раковую опухоль? Мы в Интернесине считаем, что, уничтожив бога, мы уничтожим весь мир, — им проникнута вся материя. А Доминанты считают, что Вселенная не погибнет со смертью бога, то есть в этом вопросе мы с ними полностью не совпадаем. Если люди уверены, что они уцелеют, то ответственность можно отбросить.

— Слушай, а если это, вообще, без разницы, то ли покончить со всем, то ли сделать мир лучше — то какой смысл наносить удар?

— На простейшем, поверхностном уровне? Месть. И защита оскорбленной чести.

— То есть смерть — недостаточное наказание?

Локхарт усмехнулся.

— Вам есть о чем поговорить со стариком Квинасом.

Мне это совсем не понравилось — Квинас был как обуглившаяся луна, упавшая с неба на землю, герой вчерашнего дня, вышедший за пределы рабочей области, осколок прошлого.

— Я знал нескольких перегоревших шаманов. Такие трясущиеся обломки былого величия, с безумными глазами? Мне никогда не хватало терпения выслушивать россказни стариков о старых добрых денечках.

— Он гораздо младше меня, — сухо проговорил Локхарт, и я почувствовал себя идиотом. Я ведь любил этого милого джентльмена, который родился еще до того, как подтвердилось само существование нашего врага. — Но в любом случае вам обязательно надо встретиться до большого удара. Только ничему не удивляйся. Он… он на теневой стороне правого дела.

Я решил, что мне нужно чуть больше времени на восстановление. Я истратил все силы и извел почти все инструменты, играя роль, прямо противоположную моим представлениям о себе — отвязанного и неуправляемого существа. Да и хандра отнимает время. Но я был в самом что ни на есть благоприятном возрасте для работы в пограничных зонах — я уже знал правду, но был достаточно молод, а, стало быть, ее ядовитая, едкая ясность лишь слегка облила меня, но еще не разъела. Они — не увечные калеки, они — знатоки и ценители утонченного напряжения между живым и неживым, сладостного промежуточного состояния.

Дома я наблюдал за алкалоидными движениями в стене и просил историй. Я знал, что книги видят людей — тех, что рядом, — они скрежещут своими крошечными зубами, пытаются дребезжать, как оконные стекла, и им есть о чем рассказать. У меня там хранились Арабские тайны, чувственные, но не бесстыдные книги, татуированные чернилами боли, раскрывающиеся бутоны, мостовые из тихих предместий, заброшенные сады, жестяная тачка, раскалившаяся на солнце, козявки-букашки в зыбком сумеречном ветре, что дует по мелководью, река-разум, где речное дно как экран, на котором подрагивают картины, скрытые от посторонних глаз, и все это — в струящихся стенах моей Цитадели. Здесь я хранил безопасность, самое ценное из сокровищ. Глухие двери выдерживали любую бурю, и воздух был весь заляпан бесцельными пятнами музыки. Далекие банальные галактики стучали в дверь, но без толку. Я встал на колени, чтобы обозреть две тысячи миль архитектурных конструкций, и увидел аккумулированную плотность цивилизации, пищевую цепочку, соединявшую обрывки последующих поколений. Общество спокойно текло по вибрациям, и никто не оспаривал это течение, и оно не оспаривало никого. Что это был за мир для подрастающего мальчишки?

3

Кровь без боли, тайна

Оригинальность всегда раздражает, но так незаметно, что иногда людям нужно развиться, чтобы все-таки почесать, где зудит

Я прошел сквозь ворота, густо заросшие плющом. Страж пропустил меня внутрь. Считалось, что Квинас совсем рехнулся, и вел он себя соответственно. Сидел у себя в берлоге, как огромная лягушка-альбинос, и возился с какой-то невразумительной каббалистической решеткой, наподобие злобного паззла. Вокруг него тихо вращались непонятные многоцветные модули, стены замерли в трансе тошнотворных изломанных преломлений. У него были белые мертвые волосы, и когда он повернулся ко мне, я увидел, что глаза у него — словно жидкая ртуть, они были подернуты радужной пленкой, как бензин на воде.

— Ух ты, — сказал он, — --">