Алексей Любегин - Гомазениха

бревенчатую стену, вглядывается в даль подслеповатыми глазами и со вздохом опускает руку.

— Не вижу. Глаза — как у крота. Ох-ма! Жду весточки от дочки. Сулитца спроведать с мужом, с правнучком Ромашкой-беленькой рубашкой. У меня внуков, правнуков — цельну деревню набрать можно… Можот, хоронить меня приедут-то…

И такой безнадежностью веет от ее последних тяжелых слов, что можно подумать: несчастнее Го-мазенихи свет не видывал. Но если увидеть в этот момент ее глаза, то нетрудно заметить смешинку в их глубине…

— Идея у меня тут… Может, на поле махнем, к бригаде? Людей повеселите. — Прислонившись к жердинке, директор выжидающе смотрит на бабушку.

— Тихо пойду, оддохну, дале пойду, глядь-по-глядь — уж и на месте.

— У меня машина, — предупредительно сказал директор.

— Не поеду, — отрезала бабушка и помотала головой, — боюсь вашей машины. Пешочком пойду. Нешто нельзи! — Баба Саша решительно налегла на клюку.

Я залетаю в ее избу, пахнущую ветхим тряпьем, керосином, дустом, клопами и еще чем-то, не поддающимся описанию, оставляю гостинцы на скобленом столе, шуганув с него здоровенного кота, грызущего корку хлеба.

Через окно вижу: бабушка идет медленно, переваливаясь, как утка, сгорбившись так, словно с трудом несет на себе сто один год жизни, осторожно нащупывая дорогу…

Полувысохший колодец в километре от жилья старушки дал мне два ведра теплой мутноватой воды, которые я оставил в сенцах.

За задами — поле. Еще издали, подпрыгивая в велосипедном седле, я увидел ромашковых баб, усевшихся на копну порыжевшего клевера и над кем-то или над чем-то хохочущих, бездействующую клеверокосилку. Под ней возился парень и пытался оживить агрегат. Возле стоял директор и помогал чинить машину своими советами.

Ко мне на мгновение обернулись знакомые лица, потом засмотрелись на Гомазениху. Окруженная бабами, она радостно светилась на копнушке.

— Мы ране хоть хужей, да весельчей жили: хлебово едали, долголетни бывали, а камфетники промеж нас не в почете в тую пору были… А уж пе-сён-то, песён-то пели!

Гомазениха откашлялась, и: «…Я, мамашенька, Лешку люблю, кашемирову рубашку куплю, посажу я десять пуговок в рядок, сама сяду во передней в уголок!..»

Ноги так и запросились в пляс, заслыша «камаринскую». Бабушка замолчала так же, как и начала, — внезапно. Подумала, сцепила руки на коленях, завела сказ по-былинному.-

Вы, подружки, пойте, пойте,

я, старушка, дай спою.

Гряну песню про Советы,

про слобонну жизь мою…

— Во дает старушенция! — услышал я восторженный выдох одной девчонки.

— Молодым так слабо! — подтвердил подошедший директор.

Передохнула Гомазениха, «дале пошла»:

Нас не горбит барин в по-оле,

не сторожит часовой.

Мы в республике наронной,

в семье вольной, трудовой…

Слетелись мальчишки — загорелые, в царапинах, в одних штанах, закатанных до волен, с вялыми золотистыми карасиками: в прудце пересыхающем поймали. Рты разинули, подталкивают друг друга…

Нихто по воду не ходит,

скоромысло не берет.

Дожили до новой моды:

завели водопроводы…

Бабы засмеялись. Они, как зачарованные, смотрели в рот бабушке, откуда выходили на свободу и проникали в сознание, вызывая радость и удовольствие, простые слова:

Не глядите на меня,

што платьицо с заплатками:

меня выбрали в Совет

женской депутаткою!

Ране пьяной муж вернется,

подойдет да развернется,

да в ухо хватит,

да в ухо хватит!

А топерь народ слобонный,

как подам я в суд наронный —

штраф заплатит,

штраф заплатит!

Наблюдая за молодеющими лицами, я думал: «Как мне все-таки повезло, что я впервые в жизни увидел настоящего поэта!»

Рисунок Эвелины Соловьевой

--">