Маргарет Этвуд - Она же Грейс

Поклявшись, что не врет:

«На Грейс надето платье Нэнси,

Нэнсин капор – вот!»

Макдермотта на виселицу

Вздернули, а Грейс

В темницу упекли, чтоб там

Несла свой тяжкий крест.

Он провисел пару часов

И прямо из петли

На стол учебный угодил,

Разъятый на куски.

У Нэнси роза на холме,

У Томаса – лоза,

И меж собой они сплелись,

Как будто навсегда.

Но всю оставшуюся жизнь

За свой тяжелый грех

Томиться будет Грейс в тюрьме,

Чтоб был урок для всех.

Но ежели искупит Грейс

В конце свою вину,

Стоять ей после смерти

От Спаса одесну.

Стоять от Спаса одесну

И боле бед не знать,

Он смоет с грешных дланей кровь —

Их выбелит опять.

И Грейс, как белый снег, чиста,

На небо взмыв потом,

Отныне будет жить в Раю,

В блаженстве неземном.

III Птичка в клетке

Это женщина среднего роста с худощавой изящной фигуркой. В ее лице ощущается безысходная печаль, которую очень больно наблюдать. Кожа светлая и, наверное, была очень свежей до того, как поблекла от безнадежной грусти. Глаза – ярко-синие, волосы – золотисто-каштановые, а лицо было бы довольно миловидным, если бы не острый выступающий подбородок, который всегда придает людям с таким дефектом лица выражение коварства и жестокости.

Грейс Маркс смотрит на вас искоса, украдкой; глазами никогда не встречается с вами и, незаметно взглянув, неизменно потупив взор, уставляется в землю. Она похожа на человека, который стоит намного выше своего скромного положения…

Сюзанна Муди. «Жизнь на вырубках», 1853

Как спящее дитя иль мраморный святой,

Такою красотой и нежностью лучилось,

Как будто ничего дурного не случилось!

Прижав ладонь ко лбу, так узница рекла:

«На муки я себя сама же обрекла,

Но мой не сломлен дух, и я должна сказать,

Что и семи замкам меня не удержать».

Эмили Бронтё. «Узница», 1845^[7]

3

Я сижу на фиолетовом бархатном диванчике в гостиной коменданта – в гостиной его жены. Эта гостиная всегда принадлежала жене коменданта, хоть и не всегда одной и той же, ведь жены менялись по причинам политическим. Мои руки сложены на коленях, как требуют приличия, хоть я и без перчаток. Мне хотелось бы иметь гладкие белые перчатки, без единой морщинки.

Я часто захожу в эту гостиную: убираю чайную посуду, протираю столики, продолговатое зеркало в раме из листьев и виноградных лоз, фортепьяно и высокие часы из Европы, с оранжево-золотистым солнцем и серебряной луной – светила появляются и исчезают согласно времени суток и неделе месяца. Часы в гостиной нравятся мне больше всего, хоть они и отмеряют время, которого у меня и так слишком много.

Но я никогда раньше не садилась на диванчик – ведь он предназначен для гостей. Миссис ольдермен^[8] Паркинсон сказала, что леди не пристало садиться в кресло, которое только что освободил джентльмен, однако не захотела уточнять, почему. Но Мэри Уитни объяснила: «Потому что оно еще теплое от его задницы, дурища». Грубо объяснила. И теперь я не могу не представлять себе женственные задницы, сидевшие на этом самом диванчике, – белые и нежные, как студенистые яйца всмятку.

Гостьи одеты в вечерние платья с рядами пуговиц до самого подбородка и тугие проволочные кринолины. Странно, что они вообще могут сесть, ну а при ходьбе под этими пышными юбками их ног касаются лишь сорочки да чулки. Они словно лебеди, гребущие невидимыми лапками, или медузы в скалистой бухте рядом с нашим домом, где я жила в детстве, перед тем как отправиться в долгое, грустное путешествие за океан. Под водой они были похожи на красивые гофрированные колокола и грациозно колыхались, но когда их выбрасывало на берег и они высыхали на солнце, от них не оставалось ничего. Леди похожи на медуз – одна вода.

Когда меня только привезли, проволочных кринолинов еще не было. Их еще делали из конского волоса. Убирая в доме и вынося помои, я видела их в шкафу. Они похожи на птичьи клетки. Каково сидеть в такой вот клетушке? Запертые женские ножки, которым не выбраться наружу и не потереться о мужские брюки. Жена коменданта никогда не говорила слова «ноги», хотя в газетах и писали, что ноги мертвой Нэнси торчали из-под лохани.