Рафаэль Иглесиас - Счастливый брак

что она худая, но отнюдь не плоская. Кроме того, как успел заметить Энрике за те несколько секунд, пока он разрешил себе ее разглядывать, в том, как раскинулись эти стройные и в то же время округлые бедра, читался вызов настолько ошеломляющий, что невозможно было не потерять голову, — словом, видит бог, Энрике заслуживал, чтобы его хоть как-то предупредили заранее.

Энрике вынудил Бернарда предъявить Маргарет во время одного из их поздних завтраков в «Гомеровской кофейне», когда Бернард принялся в очередной раз рассказывать о своей замечательной приятельнице из Корнелльского университета, неподражаемой Маргарет Коэн, но ни за что не соглашался их познакомить. (Маргарет Коэн, сетовал Энрике, что же это за еврейская семья, где дочь называют Маргарет? Подобная жалоба оказалась бы куда более уместной, если бы исходила от кого угодно, только не от человека по имени Энрике Сабас — он сам был наполовину евреем, за что стоило сказать спасибо его ашкеназской маме.) Бернард говорил, что опасается смешивать друзей из разных «гетто» своей жизни.

— Почему? — спросил Энрике.

Бернард отделался пожатием плеч и лаконичным «я невротик».

— Чушь, — заявил Энрике. — Ты просто не хочешь выложить все свои обожаемые идеи за одним званым обедом.

— Званым обедом?

— О’кей, за кастрюлей с чили. Короче, встречаясь с друзьями по очереди, ты можешь семь раз повторить одну и ту же мысль.

Бернард тускло улыбнулся:

— Нет, просто я боюсь, что если мои друзья познакомятся, то предпочтут мне друг друга.

— Боишься оказаться запасным игроком?

— Боюсь вообще остаться вне игры.

Энрике вполне мог поверить объяснению Бернарда, но благодаря собственному извращенному эгоизму решил, что паранойя приятеля относится исключительно к нему, Энрике Сабасу, потому что он уже был писателем, тогда как Бернард еще только заявлял о своих притязаниях. Энрике представлял собой редкий случай: к двадцати одному году у него уже вышло два романа и он готовился опубликовать третий, в то время как Бернард в свои двадцать пять лишь без конца переписывал одну и ту же рукопись, считая, что это дает ему право, как Энрике, носить «творческую» униформу — черные джинсы и мятую черную рубашку. Преисполненный гордости, Энрике считал, что Бернард ограждает его от знакомства с остальными своими друзьями, особенно с женщинами, опасаясь, что если два молодых автора предстанут рядом, настоящий король литературы легко сорвет маску с самозванца.

Бернард продолжал превозносить Маргарет, по-прежнему отказываясь их знакомить:

— Она правда особенная, ни на кого не похожа. Трудно объяснить. Короче, она сильная и при этом женственная, умная, но без закидонов. Очень похоже на героинь фильмов 30-х годов, прежде всего тех, что в жанре «нуар», а еще комедий Стерджеса, и так далее и тому подобное, все тот же сводящий с ума поток общих фраз, восхваляющих сразу все возможные качества вместо того, чтобы остановиться на какой-нибудь одной характерной черте. Подобная неряшливость в изложении, по мнению Энрике, объясняла, почему Бернард был плохим писателем. Ни одна из его историй о Маргарет не достигала кульминации (неважно, сексуальной или нет) и не раскрывала ее предположительно выдающуюся личность. Вот почему, опустошив пять чашек кофе в «Гомеровской кофейне» в тот понедельник накануне Дня благодарения в 1975 году, почти год изнемогавший от воздержания Энрике перешел к новой стратегии: он настаивал, что этой девушки просто не существует. Он объявил ее выдумкой, фантазией, созданной Бернардом, чтобы подразнить уставшего от одиночества сексуально озабоченного друга.

Бернард побледнел, что было ему даже к лицу, учитывая его обычно неподвижную и бескровную физиономию. Бернард был не очень высокого — пять футов, восемь дюймов^[1] — роста и хилого телосложения, но большая голова в ореоле черных кудрявых волос помогала ему казаться крупнее, особенно в тесном закутке кофейни. После паузы Бернард запротестовал: он никогда не стал бы мучить товарища (имелось в виду — товарища по несчастью):

— Я тебя оберегаю.

— Оберегаешь? От чего?

— Она никуда с тобой не пойдет.

Оценивая это вырванное методами Перри Мейсона признание, Энрике взмахнул рукой, обращаясь к невидимым присяжным, чем непреднамеренно привлек внимание «гомеровского» официанта, который тут же, подняв кустистые греческие брови, спросил:

--">