Сергей Борисович Смирнов (Арбенин) - Ангелы приходят и уходят

каменному полу. Уборщица разогнулась, Ковалев умоляюще глядел на нее снизу вверх — в позе, не очень-то удобной для апелляций.

— Этот тут и спал, — раздумчиво пожевав губами, сказала уборщица. — Видела я его, он еще вчерась тут у буфете фулюганил.

— Понятно… — промычала портупея.

Через минуту Ковалев оказался в дежурной части. На него через перегородку сонно глядел сержант, что-то мычавший в телефонную трубку. Сержант был рыжим, в веснушках. Руки у него тоже были в веснушках, и даже уши. А глаза — оловянного цвета.

Портупейный сказал:

— В скверике, на скамейке…

— Водкой, что ли, торговал? — спросил рыжий.

— Да нет. Пьяный и выражался.

— Это когда я выражался? — вскинулся Ковалев, но тут же замолчал, осаженный криком: «Сидеть!». Но все же продолжил упавшим голосом: — Только и выразился, что прикурить попросил…

— Фамилие ваше! — строго спросил сержант.

— «Фамилие»… — фыркнул Ковалев. — Фамилия, а не «фамилие».

— Вы еще поучите, — сказала портупея. — Вы если грамотный, так людей не обижайте.

Ковалев промолчал. Он понял, что может быть еще хуже.

— Ну так что, будем говорить? — сержант занервничал, уши у него, и без того красные от веснушек, вспыхнули факелом.

— Ковалев, — сознался Ковалев и вздохнул, чувствуя себя законченным рецидивистом. — Виктор Владимирович. Год рождения 59-й. Не судим. — Подумал и добавил: — Пока еще…

— Что значит «пока еще»? — не утерпел сержант. — Вас суда не судить привели.

— А для чего?

— А для того, чтоб порядок не нарушали. Сколько выпили?

— Да много… — махнул рукой Ковалев. — Вчера, на поминках.

Портупея склонилась над сержантом, зашептал что-то. Сержант качнул головой, записал.

— Работаете где?

— В редакции. В газете.

— Где-где? — сержант оторвался от бумаги.

— Ну, в газете. «Знамя Ильича» называется.

Портупея с рыжим обменялись непонятным взглядом. Сержант протянул Ковалеву лист бумаги.

— Пишите.

— Чего писать?

— Поясните, почему нарушали. Что у вас там было — поминки, что ли…

— Насчет поминок — это я соврал. Так, выпили за субботу.

— Может, вы и насчет редакции соврали? — угрюмо спросила портупея.

— Может, и соврал…

Стражи порядка снова обменялись непонятными взглядами, посовещались вполголоса, рыжий кивнул Ковалеву:

— А вы пишите, пишите…

Ковалев взял непослушными пальцами казенную ручку и накарябал на бланке протокола:

«Поясняю, что вчера вечером выпили с друзьями по поводу приближающейся годовщины Великой Октябрьской социалистической революции. В результате чего, проснувшись утром, вышел на улицу с целью проветриться и попросить прикурить…».

— Вызывай машину, — сказал вполголоса портупейный сержанту.

Ковалев насторожился, поднял глаза.

— Не примут же! — отозвался сержант и — Ковалеву: — А ну-ка, встаньте. Встаньте, встаньте… Закройте глаза.

«Бить, что ли, будут?» — подумал Ковалев.

— Руки вперед, — командовал сержант. — Вперед руки! Приседание сделайте.

Ковалев сделал. И стоял, зажмурившись — не потому, что не было команды открыть глаза, а потому, что сейчас, с закрытыми глазами, все происходящее показалось ему дичайшим бредом.

— Средняя степень, — вполголоса сказал сержант. — И то не тянет… Могут не взять.

— А нам какое дело? — набычился портупейный.

Ковалев открыл глаза, глядел на них и тоскливо думал: «Загремлю в трезвяк. И за что? Хоть бы уж действительно пьяный, а то так, не проспался просто… Вот шеф-то обрадуется!»

Они еще что-то выясняли, звонили куда-то. Наконец портупейный ушел, обиженно нахлобучив фуражку на самые уши. А сержант вдруг поднял бесцветные глаза и сказал:

— В общем, давай иди отсюдова.

— А? — не понял Ковалев.

— Топай, говорю. Как раз поезд пришел. Он на перроне, — смотри, не попадись. Другой раз не выпустит.

— А чего он злой такой? — спросил Ковалев.

Сержант посмотрел на него, как на пустое место. Ковалев поспешил к двери.

* * *

Через несколько минут он был уже далеко от привокзальной площади. Радость его по поводу счастливого освобождения еще не улеглась и он, сидя в трамвае, перебирал от нетерпения ногами — так хотелось поскорее этой радостью поделиться. Трамвай, погромыхивая, уносил его все дальше от центра города, мимо грязных панельных пятиэтажек, мимо пустырей, заборов, луж и мокрых голых тополей.

Подъезд, куда он вошел, тоже --">