Хаим Граде - Цемах Атлас (ешива). Том первый

изучавших Тору в России все усиливались, и люди, связанные с ешивой, начали сбегать в Польшу. Ломжинец переводил учеников через «зеленую границу»^[5]. Сам он спал на земле, а очередному ученику уступал кровать и свой крохотный кусочек хлеба, нес ученика на плечах, когда ослабевшие мальчишечьи ноги не могли больше ступать по приграничным болотам. Потом Цемах снова возвращался в Россию и собирал детей, которых семьи не хотели отпускать. Он уговаривал мальчишек ночью бежать с ним и утешал так:

— Ваши родители еще когда-нибудь благодарить меня будут и вас благословят.

А пока что матери проклинали Цемаха на чем свет стоит, а отцы гонялись за ним, как за вором. Однако среди новогрудковских евреев он прославился как человек, жертвующий собой во имя Торы.

«Как орел стережет гнездо свое, парит над птенцами своими…»^[6] Этот ломжинец нес своих учеников, как орел — своих детей^[7].

Мусарники, прибывая в Польшу в залатанных штанах, в рваных башмаках, с разбитыми сердцами, еще горели фанатичным огнем своей борьбы с коммунистами в России. Их осунувшиеся лица были смертельно бледны от прожитых ими голодных лет. Их ноги опухли от долгого перехода через границу. Младшие ученики расплескивали вокруг себя печаль и тоску по покинутым родителям. Старшие скорбели по товарищам, погибшим по дороге от тифа и голода, и все ученики и учителя ешивы оплакивали одинокую могилу ребе реб Йосефа-Йойзла, оставшуюся в Киеве. Мусарники, полные накопившейся горечью, чуть ли не силой врывались в синагоги Нарева^[8] и Белостока, Пинска, Мезрича^[9] и Варшавы и повсюду открывали ешивы, называвшиеся «Бейс-Йойсеф», «Дом Йосефа», по имени их усопшего ребе. Из больших городов они отправились захватывать маленькие местечки. Бледные, оборванные парни клали в карманы пальто мешочки с филактериями^[10], нравоучительные книжки и отправлялись по разным дорогам, кто в Литву, а кто в Полесье, кто на Волынь, а кто в хасидскую Польшу. Заявившись в местечко, посланец сразу же с поезда шел в синагогу, поднимался по ступенькам, ведущим к священному орн-койдешу^[11], и бил рукой по стендеру:

— «…и ведущие многих по пути справедливости — как звезды, во веки веков»,^[12] — евреи, помогающие построить место для изучения Торы, воссияют, как звезды на небе.

И через пару недель в местечке появлялась начальная ешива^[13].

Куда не впускали мусарников, посылали ломжинца, осевшего в ешиве в Нареве. Цемах Атлас производил необычайное впечатление своей внешностью и обхождением. Он был высокий, с острым носом хищной птицы. Его угольно-черные глаза сияли зло и печально. Когда он вставал, чтобы говорить, то выглядел как колючая елка в густом лесу, как кусок литой темноты. Он стоял на ступенях у священного орн-койдеша без движения, с бледным, потусторонним лицом. Его остекленевшие глаза, словно вставные, глядели на всех и никого не видели. Говорил он без напева и характерных для проповедников словечек. Он требовал самоотверженности во имя Торы и высмеивал пытающихся открутиться от своих обязательств. Вдруг взгляд его закатившихся глаз вонзался, как нож, в почтенного обывателя, противившегося открытию ешивы. Люди дивились способности ломжинца почуять, в ком он встретит противника, и не сердились на него за резкость. Даже то, что он молился без талеса, обыватели истолковывали в положительном смысле: он остается холостяком, потому что свободен от приземленности^[14].

Выполнив свой долг, Цемах Атлас возвращался в Нарев с сердитым и властным лицом, погруженный в себя. Ешиботники воздерживались от того, чтобы его приветствовать. Даже с главой ешивы он едва разговаривал. Только информировал, чтобы отправили пару парней вести начальную ешиву, а сам шел созывать собрание учеников.

С учениками ломжинец говорил долго и горячо, глубоко и тяжело дыша, словно внутри у него был кипящий котел. Вдруг он останавливался посреди разговора, и его глаза сверкали мрачно, словно мысль внезапно соскользнула с высот мозга в темный подвал. Постигая нравоучительные книги, шагая по синагоге среди других евреев, он выглядел как сильный зверь, кружащий по клетке вместе с другими лесными зверями и все же остающийся в одиночестве. Его печальный напев словно перепахивал всю синагогу и превращал полдень в ночь Судного дня.

Понемногу места для открытия новых ешив исчерпались. Во многих городах и местечках --">