Николай Георгиевич Гарин-Михайловский - Бабушка

колокола.

Она уже лежала, когда провезли его по улицам.

– Ох, доживу ли? Позволит ли Господь дожить, примет ли мою грешную жертву? – металась бабушка и на это время забыла обо всём земном.

Всю ночь уставляли снасти, натягивали канаты, к утру всё было готово, и после ранней обедни начали поднимать колокол.

Радостное весеннее утро сверкало над землёй.

И площадь, и улица, всё вплоть до окна, где лежала бабушка, набилось народом с одной мыслью у каждого: успеют ли навесить колокол, примет ли Господь бабушкину жертву?

Из уст в уста сообщали бабушке всё, что делалось около церкви. Уж дело подходило к полудню. Надвигалась гроза. В последний раз из-под тёмной тучи выглянуло солнце, как грозное Око Творца, а под ним ещё сверкала безмятежная даль золотистых небесных полей. В это мгновение раздался первый протяжный удар колокола. Вздох облегчения пронёсся в многотысячной, обнажившей головы, толпе, и стало тихо, так тихо, как бывает только во сне, и все взгляды устремились в окно, где вдруг показалось мертвенно-бледное лицо вставшей бабушки, с громадными чёрными глазами, с протянутыми руками туда, где сверкало ещё из-под туч последними яркими лучами солнце, и губы её вдохновенно шептали просившим её лечь:

– Он Сам, Он, Творец наш здесь, – могу ли я лежать…

Безмолвно, страшно и радостно всё смотрела она. Чёрные тучи уже охватили небо, закрыли солнце, сразу стало темно, а колокол гудел и лились его медные звуки, торопясь и догоняя друг друга. На встречу им уже неслись сверху раскатистые мощные удары грома: точно с высот с грохотом само небо валилось на землю…

Гром гремел и молния бороздила небо, словно разрывая на части над самой землёй опустившиеся тучи.

Полил дождь, как из ведра, сплошной, серой массой укрывший всё, и сразу потекла река грязной воды по опустевшей улице; всё выше поднималась она и кипела, покрытая пузырями.

А бабушка лежала удовлетворённая и смотрела на всех окружающих.

– Ещё раз хочу исповедаться.

Перед исповедью бабушка подзывала всех, просила прощения, прощалась по очереди и каждому говорила: «мою волю узнаешь».

Сейчас же после причастия бабушка прошептала:

– Тоска подступает… уходите все…

И когда выходили, она провожала всех долгим взглядом. Невестку она удержала последнюю, погладила её по голове и тихо проговорила:

– Умница моя, – тебе передаю дом… Как уберут меня, зайди в мою горницу и там в комоде, в ларце, убери что не надо.

К вечеру бабушка уже лежала на столе со сложенными руками, строгая, навсегда чужая всему живому, укрытая той самой парчой, которую выбрала для себя.

Наверху, в её комнате, исполняя волю покойной, сидела у комода её невестка.

В особом ларце лежали векселя, о которых говорила ей бабушка. Чернила пожелтели и уже с трудом можно было разобрать неуклюжую подпись «Иван Овчинников».

А под этими старыми векселями лежал свежий сравнительно переводной купон на двадцать пять тысяч рублей от какого-то Иванова из Москвы в Петербург.

Матрёна Карповна нагнулась ниже и прочла имя того, кому переводились эти деньги. И вдруг лицо её, – как лицо человека, которого неожиданно поймали над тем, что считал он только своей тайной, – покрылось густым румянцем, и, быстро встав, она подошла к открытому окну.

Дождь прошёл, солнце садилось и последними лучами золотило даль. Только там, далеко за рекой, как островерхие крепости, выдвинулись и застыли на горизонте синие тучи. Едва слышно, как грохот отъезжающего экипажа, доносились раскаты грома.

--">