Андрей Станиславович Бычков - Роки Раккун

обвалившийся в яму экскаватор, визг мотопилы «Тайга», брус-листвянку и свои глянцевые ладони с исчезнувшими линиями искусств и ума. Дезодорант, сандалии, кот… «О, хрустальные сферы», — подумает он и долго будет лежать в изумрудной, с еловым экстрактом, воде, отмокая, сокрушаясь о черных с варовой грязью ногтях, которые никак невозможно отмыть. Он будет лежать в изумрудной пенной воде, слушать, как мать бренчит вилками, собирая на стол, журить себя за то, что два месяца он не чистил зубы, а последнюю неделю, на спурте, ел консервы с обрезка пилы. Может быть, он даже заплачет посреди этой драгоценной искрящееся пены, когда внезапно сквозь звон и бренчание услышит звук простого белого радио, что висит у них на кухне над столом. Он заплачет, и никто никогда не узнает, что он плакал в этой дурацкой ванне, среди любопытной зрачкастой пены.

Сома священная, теки…

А потом он будет сидеть на кухне, немного стесняясь своих грязных ногтей, поглядывая как прежде, в окно, не сперли ли отцовский «Цундап», и будет что-то бессвязно мычать и улыбаться в ответ на мамины вопросы. «Иди спать, — скажет мать, усмехаясь. — Как же ты вымотался, бедняга, одни глаза». А он? Он выйдет на улицу, заглянет в кондитерскую и в аптеку, он будет стоять с открытым ртом, прислушиваясь с неизъяснимым блаженством к смешным и дурацким разговорам пенсионеров, и будет исповедовать дедушек и бабушек о погоде и о том, есть ли сыр в магазине, гурманя языком витиеватые фразы под Пруста, увы, непонятные добрым старушкам, выписывая фиоритуры тем самым языком, что четыре месяца подряд изрыгал чудовищные ругательства, потрясавшие местных слесарей.

Сома священная, неизъяснимая, вечная, мандала божественная земной солнечной жизни, напиток браминов и посвященных, имя бога, величием равного Индре, звук круга в четырех лепестках бессмертного лотоса, желтый квадрат и алый треугольник с важдрой бычачьей цвета морской волны, обернутой белой светящейся нитью…

Узкий с подлокотником операционный стол — белая чистая лодка Харона, тень смерти, боль жизни, жертвоприношение и алтарь.

— Ненавижу, — тихо сказал в дверях реаниматолог.

Алина не услышала.

Кварцованный ноздреватый воздух цвета смертежизни — это синяя стерилизующая лампа под потолком.

Алина проверила биксы, отсосы внизу. Реаниматолог включил на проверку наркозный аппарат.

— Черт бы их драл, этих мотоциклистов, — сказал он сквозь зубы.

— А почему? — повернулась Алина.

— А потому. Наглые все. Лезут в каждую щель, на тротуар готовы, лишь бы обогнать, сволочи.

— У вас что, есть машина? — неестественно громко спросила Али.

— Была!

Чтобы избавиться от этой («Была!») злобы, навернувшейся в воздухе, Алина открыла и закрыла огненный зев автоклава.

Сейчас его привезут и будут перекладывать на узкий операционный стол. Она будет поддерживать его потную голову с открытыми бессмысленными глазами, в которых еще бьется с надеждой красная нитка зуммера.

«Как они умещаются на этом узком столе?

Тот, кто не умещается, тот…»

Стол с ремнями, с педалями и с винтами, чтобы поставить тело вертикально, если будет надо.

Алина включила потолочную лампу. Синее стало белым. Вошли хирурги.

— Сколько доноров? — спросил второй из-за спины Быка.

Бык входил первым, красная морда, седоватая щетина, он дергал нос мясистыми пальцами вниз, дергал и отпускал.

— Четыре или три, — ответил третий хирург.

— Мало, — чмокнул снизу второй, — Работы же часов на шесть.

— Ты уверен, что из артерии? — спросил Быка третий хирург.

— Такая интенсивность, источник нужен, — ответил Бык. — Найдем, е… мать!

Третий усмехнулся, оглядываясь на Алину. Она стояла к нему спиной, собирая ранорасширитель. К мату Быка в операционной Алина давно привыкла.

— Алина, никак ранорасширитель научилась собирать? — по-козлиному выкрикнул вдруг реаниматолог и рассмеялся.

Хирурги не повернулись на его смех. Не повернулась и Алина.

— Даже если мы окажемся не правы… — тихо договаривал второй.

— Только уходить надо медленно, — еще тише сказал третий.

— Я докажу вам, что это аорта! — закричал Бык.

Открылась дверь, и все замолчали. Две сестры вкатили железную кровать. Он лежал навзничь, без подушки, его рука с желтоватой, словно игрушечной, трубочкой капельницы была откинута и неестественно разогнута в локте. Алина вдруг испугалась, что рука сейчас переломится, и --">