Александр Попов - Благоwest, или обычная история о невероятном сумасшествии

подвигал бровями:

- Как знаешь.

- Тебе благо достанется, а мне - west? Или наоборот? - язвительно, но вымученно усмехнулся Цирюльников, беспорядочным наигрышем пощелкивая по клавиатуре компьютера.

- Я уже сделал свой выбор - я с благовестом. Но и от westa не отказываюсь: не тот возраст, чтобы сгоряча менять коней на переправе. Поживем - увидим.

- Выходит, мне, Савелий, оставляешь одно только благо? Не унесу, братишка, надорвусь! Пожалей, Христа ради!

- Бывай, Александр батькович: время - деньги, как ты любишь повторять. Будя языками чесать. Работы у меня невпроворот: вагоны на Сортировке вторые сутки торчат под разгрузкой...

- Погоди! Чуть ли не святым да чистеньким хочешь обретаться, и деньжищами ворочать - этим навозом нашей жизни? Мудрено устроился! Ты, получается, - хороший, а я - плохой? Бяка, а не человек? - Цирюльников мрачно помолчал; его широкое тяжелое лицо словно бы распухало. - Отвечай! крикнул он, с хищно раздвинутыми руками поднимая над столом объемное туловище.

- Уймись! Пустой мы с тобой затеяли разговор, Александр. Нам не двадцать и не тридцать лет. И даже уже не сорок. Мы крепко-накрепко усвоили, чего хотим от жизни, а чего следует чураться. Так ведь? К тому же, видимо, мы все же сделали свой выбор, и вот оказалось - нам не по пути. Итак: капиталы будем делить. Вот мое последнее слово! Желаю здравствовать. Вышел.

Весь день Цирюльникову работалось плохо, просто ахово. Мерзко, угнетающе мутило, как перед рвотой. Кричал без видимых причин на столбенеющих вышколенных сотрудников, одного, вспылив по какому-то ничтожному пустяку, тут же уволил, с другим подрался и следом тоже рассчитал; бумаги подписывал небрежно, неправильно и так другой раз нажимал на ручку, что трещала бумага. А потом у него в голове вдруг что-то хрустнуло и сместилось, буквально физически, ощутимо, реально. Закачался, поплыл мир перед глазами. Показалось Александру Ивановичу - полы раздвинулись, обнажив под собою беспредельный мрак пропасти. Невольно стал балансировать на стуле - мерещилось ему, вот-вот сорвется в зияющую преисподнюю. А убежать, выскочить из кабинета не было сил - страх парализовал и волю и разум.

Пролетали минуты, и мрак вбирал, властно втягивал Цирюльникова, как щепку, в черную гущину. На какую-то секунду взблеснуло сознание - вцепился за край стола, но неведомая сила, словно сверхмощный пылесос, всасывала его. Успел подумать: "Приступ? С ума схожу? Помогите!.."

Уже совершенно не стало сил сопротивляться. Сдался - отцепился. И полетел. Потом стремительно закружился в ураганном вихре, теряя чувство времени и пространства, теряя и самого себя - недавно такого тяжелого, сильного, волевого.

* * * * *

Поздним морозным вечером к высокому в черных очках мужчине, утаенно стоявшему в глухой тьме на пустыре за высотным дом, подошел, озираясь, другой мужчина, низкорослый, с перекошенными на один бок плечами, в надвинутой на глаза потертой старомодной мохеровой кепке. Они не поздоровались, а лишь мельком друг на друга взглянули, осмотрелись.

Крепкий мужчина рывком, будто жгло, передал низкорослому увесистый пластиковый пакет, распорядительно-властно сказал:

- Тут адрес, фото, пистолет и деньги, половина, - как договаривались.

- Добро.

- Да не затягивай - прикончи завтра же.

- Добро.

- Не промахнись. Целься в голову или в сердце.

- Добро.

- Чего заладил - добро!

- Кому - добро, а кому - сыра могила после. А тебе, мужик, чую, только добро перепадет. До фига, поди. Ну, как, шарю?

- Заткнись! Не твое свинячье дело!.. - И крепко тряхнул низкорослого за шиворот.

- Ну, ты, фраер! Не мацай, падла, а то твое поганое брюхо спробует моего перышка! - скрипнул мужчина зубами, угрожающе надвинувшись узкими плечами на эту живую глыбу. Но тут же с примирительно-презрительной насмешливостью осклабился, выказывая беззубый рот и обдавая крепыша больным дыханием: - Добро, мужик, добро. Чин чинарем урою твоего гаврика. Не впервой иду на мокруху. Покедова!

И они разошлись в противоположные стороны, недоверчиво озираясь, но сразу растворились друг для друга, будто нырнули в эту промороженную и, быть может, бездонную яму-тьму.

Неба, казалось, не было на своем привычном месте - ни просвета, ни даже какой-нибудь бледненькой замути; и можно было подумать, что и земли уже нет. Однако под ногами скрипел, как несмазанные, но соприкасающиеся друг с другом железяки, снег, недавно выпавший, но уже крепко схваченный морозом.

Впереди - долгая-долгая сибирская --">