Лёша Белкин - Человечище!

невероятно и желчно. Не было больше черных силуэтов и их улыбающихся

подошв. Зато был портвейн.

И жизнь – моя хромая на обе гангренозные ноги, избитая моя жизнь – как мозаика

собралась в воображении теплой и уютной картинкой. Безнадежный и бессмысленный

рефлекс заиндевевшей души на мимолетное отвратно пахнущее портвейновое тепло в

пустом холодильнике города.

Передо мной были два оголенных провода, и стоило сжать зубами оба ради этих

нескольких минут блаженного спокойствия. Я впился в них, я стал частью этого тока, и

ток тоже стал частью меня. Я слился с переулком и фонарем, с темнотой и неформалами, мои легкие стали легкими города, а вены – венами времени, умершего в самом начале

моего путешествия. Все мы в лапах Кали-юги! Тили-тили, буги-вуги!

Сердце билось учащенно, импульсы безнадежно радостного, всепоглощающего

мироощущения ползли по телу, от мозга – к рукам и ногам, и в обратном направлении –

тоже. Было легко и совершенно непринужденно. Как будто…

Один из моих спасителей заплакал. Тот, который назвался Кранком. Отчего он вдруг

разразился безудержным плачем, не могли сказать даже его друзья. А он рыдал все

сильнее – начав с низкой, тоскливой ноты, он, исказившись лицом, все повышал свой

голос, вырывавшийся из груди, словно треск разрываемого изнутри тела, превращал его в

рев зашедшего в смертельное пике истребителя, - и горячие капли вытекали из глаз его и

катились по щекам.

Он плакал кровью, темно-бурой жидкостью, дымящейся в ночном холоде, пристающей к

коже ржавыми хлопьями. Кровью, наполнявшей собой каждую клетку наших косных туш.

И серое месиво у его ног становилось багряным. Кали-юга, трали-вали! Все мы выживем

едва ли!

И заплакали тогда все. И остатки портвейна потекли из опрокинутой бутылки. И была

эта бурая вонючая жидкость похожа на кровь, как сын похож на мать или отца. Они текли

и мешались друг с другом – кровь и портвейн, огонь непокорства – на сером снегу.

И мы все смотрели на это ширящееся пятно и плакали: наша кровь ничем не отличалась, одинаково бурая и парящая – она проплавляла в снегу дыру. Наши проспиртованные

слезы, идущие из глаз, но не из глубин гадких нестерильных тел, а прямиком из глубин

пылающих огнем душ, падали туда же и перемешивались с кровью. Глубоко внутри нас

вскрылись смертельные раны сумасшествия.

А мы плакали… и каждый плакал о своем горе, но слезы наши не брезговали родниться

на снегу, и один большой океан плачущего безумия поглощал мир, сжигая снег,

окрашивая асфальтную серость в цвета огня. В цвета страсти. В цвета смерти…

Огромный красный занавес отгородил зрительный зал от сцены. Тысячи глаз хотели

видеть, тысячи сердец желали трепетать в возбужденной пульсации…

И незримый маховик повернулся, невидимая шестерня пришла в движение, зубчатое

колесо осторожно зашевелилось – занавес пополз прочь, в темноту.

И вышел Дирижер. И дрогнули смычки в податливых пальцах, звякнули струны,

наполнив пресловутость скрипящими отзвуками боли.

Он видел меня. И зал качался словно маятник – из стороны в сторону. И шло время, которого на самом деле нет. И жил мир, который устал жить.

Старый, хромой и одноглазый актер играл свою роль в миллионный раз с обреченностью

приговоренного. И я как будто слышал слова:

Сольви ибиг розевелет, приди незваная;

Заговори бесконечную боль живых, обитающих во тьме –

Приди!

Живи, умирая ежечасно; дыши, задыхаясь беспомощно –

Будь среди нас!

Прими хлеб наш, о призванная огнем,

Очищенная водой, но вечно холодная и грязная –

Вкуси нас!

Будь нам сестрой;

Той, что видит незрячими глазами своими,

Костлявыми пальцами ищет да и находит…

Окунись в любовь нашу; люби нас!

Пурпур зовет, приди же!

О, Безымянная!

Изир суми примус йос нотур!

Вечность сродни имаго. Всего лишь чья-то стадия развития. Она конечна, она же