Рейчел Джойс - Невероятное паломничество Гарольда Фрая

Рейчел Джойс Невероятное паломничество Гарольда Фрая

Посвящаю Полу, идущему со мною рядом, и Мартину Джойсу, моему отцу (1936–2005)

Пошел я вновь бродить, уныньем изнывая

И взоры вкруг себя со страхом обращая,

Как раб, замысливший отчаянный побег.

Иль путник, до дождя спешащий на ночлег.

Духовный труженик, влача свою веригу…^[1]

1. Гарольд и письмо

Письмо, которому суждено было все изменить, пришло во вторник, в середине апреля. Стояло обычное утро, пахнущее выстиранным бельем и скошенной травой. Гарольд Фрай, свежевыбритый, в чистой рубашке и галстуке, сидел за завтраком, держа неначатый гренок, и смотрел в окно кухни на подстриженную лужайку, стиснутую с трех сторон глухими дощатыми заборами соседей. В центре ее высился раздвижной шест, на котором Морин укрепила бельевую веревку.

— Гарольд! — крикнула Морин, перекрывая шум пылесоса. — Почта!

Ему подумалось, что неплохо было бы выйти подышать, но, кроме стрижки лужайки, заняться было нечем, а это он сделал еще вчера. Рев пылесоса захлебнулся и стих. Вошла жена с недовольным видом, неся в руках какое-то письмо, и села напротив.

Морин была худощавая, с аккуратной серебристо-седой стрижкой и энергичной походкой. Когда они только познакомились, для Гарольда не было большей радости, чем рассмешить ее, сокрушить эту опрятную чинность, вовлекая в приступ безудержного веселья.

— Это тебе, — сказала она.

До него дошел смысл ее слов, лишь когда она по столу пододвинула к самому его локтю конверт, и оба уставились на письмо, словно никогда ничего подобного не видели. Конверт был розовый.

— Штемпель Берика-на-Твиде.

В Берике никто из знакомых не жил. Впрочем, и в других местах их жило немного.

— Ошиблись, наверное…

— Вряд ли. Штемпель неправильно не поставят.

Она взяла с решетки гренок. Морин любила остывшие и хрустящие. Гарольд принялся рассматривать загадочный конверт. Оттенок бумаги не имел ничего общего с их ванной комнатой, с подобранными под цвет полотенцами и махровым чехлом на крышке унитаза. Среди их жизнерадостной розовости Гарольд ощущал себя посторонним. А здесь тон был понежнее, как у рахат-лукума. Его имя и адрес были написаны от руки кое-как, неуклюжими слипшимися буквами, словно их впопыхах накорябал ребенок: «М-ру Г. Фраю, 13, Фоссбридж-роуд, Кингсбридж, Саут-Хэмс». Гарольд не узнавал почерка.

— Ну? — поторопила Морин, подавая нож.

Гарольд приставил острие к углу конверта и вспорол его по сгибу.

— Аккуратнее! — остерегла жена.

Под ее пристальным взглядом он извлек из конверта письмо и нацепил очки для чтения. Послание было отправлено из неизвестного ему учреждения — хосписа святой Бернадины.

«Дорогой Гарольд, ты, вероятно, удивишься, получив мое письмо…»

Он глянул в конец страницы.

— Ну? — нетерпеливо переспросила Морин.

— Боже ты мой! Это же от Куини Хеннесси…

Морин подцепила ножом кусочек масла и стала намазывать на гренок.

— От какой Куини?

— Работала у нас на пивоварне. Давно. Ты разве не помнишь?

Морин пожала плечами.

— С какой стати? Не понимаю, почему я должна всех помнить. Ты не подашь мне варенье?

— В финансовом отделе работала. Очень хорошая женщина.

— Гарольд, это повидло. Варенье красное. Ты знаешь, если смотреть перед тем, как брать что-нибудь, толку будет больше.

Гарольд подал ей требуемое и вернулся к чтению. Превосходно оформлено, не то что надпись на конверте. Он улыбнулся, вспомнив, что в этом была вся Куини: любое дело, за какое бы она ни бралась, она выполняла так аккуратно, что не придерешься.

— А она тебя помнит. Передает тебе привет.

Морин поджала губы.

— По радио говорят, что французы полюбили наш хлеб. У них, видите ли, не умеют его нарезать как следует. Вот они и едут к нам и скупают его подчистую. Сказали, что к лету жди дефицита. — Помолчав, она спросила: — Гарольд, в чем дело?

Он не ответил. Выпрямившись и сильно побледнев, он лишь беспомощно приоткрыл рот, а когда собрался с духом, его голос прозвучал совсем тихо, словно издалека:

— У нее… рак. Куини написала, чтобы попрощаться.

Гарольд силился еще что-то добавить, но не мог подобрать слов. Вытащив из кармана носовой платок, он высморкался.

— Я… Ах, черт!

На глаза его набежали слезы. Нарушив молчание, грозившее --">