Франц Иннерхофер - Прекрасные деньки

Вырванный из заботливых рук бездетной женщины, Холль почувствовал себя совершенно одиноким в чужом мире. Тут были большие помещения и множество взрослых, которым не хватало времени на детей, ибо приходилось денно и нощно работать. Поля пришли в запустение, и люди голодали. Перемены, обрушившиеся на Холля, сразу же сбили его с толку. Он не смел подступиться к предметам, так поразившим его своими размерами и новизной. Из множества новых лиц он кое-как различал одно-два, но понять ничего не мог. После полудня и вечером его укладывали в какой-то большой комнате. Просыпаясь, он поднимал крик и кричал до тех пор, пока кто-нибудь не подходил к постели и не уносил его. Затем накатывал страх перед колючими чулками, которые ему напяливали, силой усадив его на лавку. Он стаскивал эти чулки, но ему надевали их снова. Он уворачивался и летел на пол, не понимая, что происходит. Чьи-то руки подхватывали его и усаживали на лавку, он с плачем вырывался и снова падал, а женщинам, вынужденным из-за него слишком часто бросать свои дела, ничего не оставалось, как хватать и колотить его. Это то и дело повторялось, поскольку взрослые не могли понять, что ребенок лишь начинал постигать новый для него мир. Изгнанный из крошечного мирка в большой мир шлепков и тычков, чаще всего забившись в какой-нибудь угол, Холль всматривался в непрестанно приходивших и уходивших женщин. Одну из них он называл матерью, другую — бабушкой. С утра до вечера ему внушали, что дозволено делать, а чего нельзя, а то, что он слышал среди дня, было еще и непонятно — чужие слова, обращенные к чужим людям. Это был большой мир, в который Холль, перемещаемый с места на место, пытался войти на своих неловких ножонках. Ни одной души, которая бы занималась им. Слишком много предметов, чтобы он мог постичь их назначение, рядом была только бабушка, а она день-деньской хлопотала по хозяйству. Мать работала где-то во дворе. Два года понадобились Холлю, чтобы хоть как-то осмотреться среди предметов и людей, но не выпадало и дня, когда он и они не сталкивались бы между собой.

Летом мать и отчим пропадали на горных лугах. Осенью, зимой и по весне вместе с другими батраками и батрачками дважды на дню заскакивали в дом, быстрехонько набивали рты едой, минуту-другую молча сидели за столом, а потом в комнату заходила бабушка и всех выпроваживала. Одни исчезали в хлеву или в сарае, другие безмолвно шагали в сторону пашни или наверх, к лесу. Весной, летом и осенью почти всегда весь народ был в поле, а в ненастные дни батраки и работницы хлопотали в хлеву или на подворье. Только уж совсем хворой батрачке дозволялось оставаться в доме с бабушкой и помогать ей стряпать, мыть, стелить постели, стирать, чистить и смотреть за Холлем — как бы его не угораздило куда-нибудь или откуда-нибудь сверзиться.

Мать, частенько навещавшая Холля, когда тот жил еще у бездетной няньки, теперь как-то затерялась среди множества лиц в усадьбе. Он знал лишь, что это та самая женщина, которая чаще других давала ему по заднему месту. Его мать то и дело натыкалась на уничтожающие взгляды своей матушки и была обречена сидеть с ней в церкви на одной скамье и вновь и вновь выслушивать проклятия священника из-за своего внебрачного ребенка. После таких проповедей незамужние девицы с похотливым блеском в глазах кивали на тех, кто имел незаконнорожденных.

Поскольку Холль совершенно запутался в новом для него чужом мире и при этом вынужден был терпеть суровое обращение взрослых, переносивших свои мерки поведения на ребенка, он стал понимать еще меньше. Холль часами просиживал за кухонным столом, не притрагиваясь к еде и не задавая вопросов. Там, на кухне, он и создал себе некое подобие родного угла.

Однажды Холля прямо перед домом сшиб грузовик. Весь в ссадинах, Холль лежал на дороге и, вместо того чтобы уползти прочь, лез под самое брюхо машины.

Как-то зимой он снова попал в беду, стоя на морозе в ожидании, когда его впустят в дом. Изо рта вырывались струйки пара. Он все стучал, но дверь не открывали. Из кухни доносились голоса, в доме и вокруг кипела работа. Он вспомнил о лете и коснулся языком железных перильцев. Губы и язык тут же примерзли к металлу. Теперь невозможно было подать голос. Ледяной холод и резкая боль. Люди были настолько заняты, что долго ничего не замечали. В ту пору, вскоре после войны, снег еще сверкал белизной. Наконец пришла

--">