Александр Павлович Яблонский - Абраша

Александр ЯблонскийАбраша

Ире – моей жене и другу посвящается

Анекдот.

Просто анекдот.

Никакого отношения к эпиграфу не имеет.

И к повести, Вам предлагаемой, никакого отношения не имеет.

Ни к чему не имеет.

Просто анекдот.

Анекдот:

Сидят Ванюша с Абрашей. Водку квасят. На закусь два огурца: большой и маленький. Абраша опрокинул стакан, взял большой огурец, хрумкает, рассолом прыскает, жмурится. Ванюша и говорит: – Вот за это, Абраш, вас – евреёв, и не любят.

– За что «за это»?

– За то, что большой огурец взял.

– А ты бы какой взял?

– Я бы взял маленький.

– Ну, так и бери.

Запотевшее давно не мытое оконце под потолком смутно цедило божий свет, и было неясно: день ушел иль это вовсе не день, а только утро – мерзло мартовское недоброе тягучее утро. Сонные тени, гоняемые всполохами жирных оплывающих свечей, стоявших на хлипком столике, и отсыревших лучин, закрепленных в светце, вбитом заостренным концом в чурбак на замызганном, затоптанном полу, не замечая чередования дня и ночи, шныряли по облезлым влажным стенам сводчатого каземата, вспучившаяся, частично обвалившаяся штукатурка которого обнажала крепкую веками провяленную кирпичную вязь. Потрескивающие, обильно чадящие гарью настенные светильники бросали недобрые блики на низкий закопченный потолок. Вяло тлеющий огарок, плавающий в миске с тухлой водой, зловеще шипел и подмигивал. Было душно, зябко. Жаровня с холмиком обманчиво игривых голубоватых углей согревала лишь дальний темный угол. Андрон давно перестал различать время суток, оно подрагивало для него подтаявшим студнем, без соли, без хрена, без вкуса, оно растворило его в себе, и он знал, что из его клейкой массы ему не вырваться, не выскользнуть, не выпростаться, и оно – его время – скоротечно, и осталось ему отсчитывать плеточные удары скрипучего маятника совсем немного: всем существом Андрон чувствовал, что пуст он, как летний полый жук, беззвучно несущий в полете свою оболочку уже по инерции, по привычке… потерял он вкус ко всем радостям своей молодой жизни: даже к сладкому делу охладел. Третьего дня Настюха прибежала, жалась к нему, похохатывала, бесстыдно рукой промеж ног своих водила, приговаривая, «ну давай, давай, время мало, скоро барыня кликать будеть», а он – детина двенадцати вершков – лишь бормотал: «не могу, прости, дай вздохнуть маленько, прости…» – ничего не шелохнулось. Государева служба все соки выпила. Посему удовольствие имел Андрон одно, когда лечил себя, выпивая полную рюмку березовой водки, захрустывая ее соленым огурцом или жменей квашеной капусты, на тощее сердце – с утра, а точнее – спросонья, так как утро для него давно смешалось с вечером. Да и то, все меньше радовался он запотевшей чарке с живительной влагой «на бруньках»…

Однако давеча по случаю окончания мясопустной недели он пил много и тяжело – по-черному, а посему нутренность его горела и требовала немедля ледяного кваса. Он хотел было кликнуть Прошку-малолетку, своего помощника – смышленого, всегда улыбчивого, добродушного белокурого паренька, но, оглядевшись – Андрей Иванович еще не прибыли, секретарь, видимо, тоже опохмелять себя поковылял, а подьячий подремывал перед напряженным бдением – Дело предстояло серьезное, коль скоро сам Начальник Канцелярии интерес проявил, – оглядевшись, решил сходить в комнату дьяков, где стояла бадья с квасом во льду.

Пил он, не отрываясь, большими глотками, захлебываясь, орошая свою пропахшую дымком бороденку, казалось, целую вечность. Самым чудным был первый миг, когда студеная лава рухнула в раскаленную бездну желудка, и неожиданная прохлада радостно вспорхнула ко всем клеточкам его большого рыхлого, сразу отяжелевшего тела. Отдышавшись, Андрон зачерпнул еще один ковш и пил уже медленно, смакуя вкус перебродившего ржаного хлеба, хрена, меда. Уходя из дьяковской, он захватил с собой недопитый ковш…

Только войдя в свой каземат, наткнувшись на ударившую в нос устоявшуюся годами смесь запахов крови, горелого мяса, пота, мочи, свиной кожи, влажного дерева, свечного воска и дымка, Андрон понял, в изумлении, что глоток кваса он несет не себе вдогонку, а капитан – поручику, висевшему на дыбе уже, почитай, минут 45. «Квасу хошь?» Капитан исподлобья глянул, но не зло, не с болью, а с удивлением, недоверием, радостью, с теми чувствами, с которыми встречают солнечное утро после долгого страшного сна, глянул – и вдруг чуть улыбнулся --">