Марио Бенедетти - Пять лет жизни

Марио Бенедетти - ПЯТЬ ЛЕТ ЖИЗНИ

Рауль исподтишка взглянул на часы. Так и есть: пять минут первого. Надо сейчас же

уходить, а то закроют метро. Каждый раз одно и то же. Когда всем наконец надоедают

шутки дурного тона и старые анекдоты, когда тоска по родине переполняет душу и

передается другим, кто-либо под ее влиянием, а может быть, просто оттого, что выпил

лишнее или бессознательно стремится привлечь к себе внимание, начинает разговор по

душам. Или какая-нибудь женщина вдруг хорошеет, делается ласковой, интересной... А

то один из ветеранов тертулий, чаще всего анархист старого закала, начнет вдруг

рассказывать, увлекательно и, разумеется, с прибавлениями, как бились за каждый дом в

гражданскую войну защитники Мадрида. И вот всякий раз, именно когда

начинается что-то стоящее, Рауль нарушает общее настроение. Он встает, бережно

снимает со своего плеча нежную и энергичную женскую ручку, со смущенной улыбкой

говорит: «Что делать? Настал роковой миг» — и начинает прощаться, то есть целовать

девушек и хлопать по плечу мужчин. Он боится, что закроют метро. Остальные могут еще

посидеть: одни живут близко, у других — весьма, впрочем, немногих — есть машина. Но

Рауль не в состоянии позволить себе такую роскошь, как такси, а тащиться пешком чуть

ли не через весь Париж от Корантэн-Сэльтон до Бон-Нувель ему вовсе не улыбается

(Раулю уже пришлось однажды совершить этот дурацкий подвиг).

Итак, Рауль наконец решился. Взял руку Клаудии Фрейре, доверчиво лежавшую на его

колене, и тихонько переложил на спинку зеленого дивана. Но сначала (чтобы Клаудия не

обиделась) один за другим перецеловал ее тонкие пальцы. Встал и сказал, как всегда:

«Что делать? Настал роковой миг». Пришлось выдержать еще дежурную остроту

Аугустина. Тот насмешливо свистнул, закричал: «Наша Золушка должна бежать домой.

Ее дом далеко-далеко. Попрощайтесь с Золушкой! Почтите ее минутой молчания. Смотри

не оброни туфельку сорок второго размера». Как обычно, все расхохотались. Рауль

расцеловал горящие щечки Марии Инее, Клаудии, Натали — единственной француженки

в их компании,— неожиданно свежие щеки Ракели и подошел, по заведенному порядку, к

хозяевам — типичным боливийцам. Поблагодарил за приглашение, крикнул: «Чао,

друзья!» — и вышел.

Похолодало, Рауль поднял воротник плаща. По улице Ренан он почти бежал — и чтобы

согреться, и чтобы не опоздать, было уже четверть первого. Он успел к последнему

поезду — юркнул в метро, сел в последний вагон, нахохлился, съежился. В вагоне, кроме

него, не было ни души, и Рауль ощутил какое-то странное удовлетворение. Проплыли

мимо шестнадцать пустынных станций, и наконец — «Сен-Лазар», пересадка. Рауль ехал

и думал о том, как трудно работать во Франции писателю-нефранцузу (в данном случае

то, что он уругваец, не имеет значения, важно, что не француз). Он должен вжиться в

обстановку, понять и почувствовать этот город, этих людей, это метро. И тут же решил,

что последний поезд метро — вполне подходящий сюжет. Например, кто-нибудь в силу

каких-то неожиданных обстоятельств оказывается на всю ночь запертым в метро. Один.

Или нет—лучше с кем-то вместе, а еще лучше — с кем-то, кто ему дорог. Надо придумать

еще фабулу, но сюжет, безусловно, годится. Не для него, конечно. Он не знает

подробностей, мелочей, пустяков, известных любому парижанину. Писать, обходя их, не

упоминая,— это значит наверняка оказаться в смешном положении. Как именно запирают

метро? Свет гасят или нет? Сторож какой-нибудь имеется? Кто-то обходит

платформы, чтобы проверить, не остались ли где люди? Насколько проще было бы, если

б сюжет рассказа развертывался, например, в последнем автобусе № 173, который ходит

в Монтевидео от площади Независимости до улиц Италия и Пеньон. И не в том дело, что

там он знает все подробности, нет, просто он знает, как сказать главное и какие именно

ввести детали.

Все эти мысли еще