Джон Маверик - Ночь непрощения

 Весь день накануне температура держалась около нуля. Ни тепло, ни холодно, а мерзко и липко. Гриппозное мутно–лиловое небо ежилось в ознобе и отхаркивало на опавшую листву игольчатую мокроту. Белое на золотом - красиво. Но Эгон знал, что ночью, ближе к утру, выпадет настоящий снег - глубокий, хрусткий, как свеженакрахмаленная простыня - и заботливо укроет город вместе со всеми его обидами и грехами.

  Потому что эта ночь - особая, и просыпаться после нее надо если не обновленным, то хотя бы чуть–чуть другим.

  Он потоптался у калитки, пытаясь просунуть руку в узкую щель почтового ящика. Ключик недели две как потерялся, но Эгон все никак не мог заказать новый. «Завтракайте вместе с Мартиной Штратен», - интимно шепнул ему в ухо мужской голос и смущенно прокашлялся. «Сам завтракай, недоумок, - буркнул Эгон, - в шесть часов вечера», - и переключился на «Гельзенкирхен Лайв». Его тут же окутало, закружило, поволокло, точно конфетный фантик по тротуару, переливчатое облако восточной музыки. Цимбалы, флейты и еще какой–то инструмент с грустно–пронзительным звучанием. Привычка слушать радио в наушниках осталась у Эгона с юности, но если раньше он выискивал в эфире молодежные программы, то теперь ловил все подряд - болтовня незримых модераторов и диджеев заглушала его собственные невеселые мысли и творила сладкую иллюзию дружеской беседы. Они казались удобными собеседниками, эти радиоголоса - забавляли и развлекали всякими прибаутками, но не лезли в душу, не задавали мучительных вопросов, не стыдили, когда что–то выходило вкривь и вкось. А главное - их можно было в любой момент включить или выключить.

  Музыка резко оборвалась, и женщина–диктор - своя, гельзенкирхенская, он помнил ее по имени Марта Беккер - бодро произнесла: «А теперь по просьбе Морица Кухенберга мы передаем песню для его бывшей жены Ханны Кухенберг. «Дорогая, я приду к тебе на чашечку кофе. Готовься»". Последнее слово поневоле прозвучало угрозой, но экс–супруга, наверняка, не испугалась. Ночь непрощения - это не ночь страха.

  Эгон ухмыльнулся. Он знал чету Кухенберг, что не удивительно - в маленьком городке многие знают друг друга. Мориц и Ханна жили как кошка с собакой и расстались очень плохо. Когда, как не сегодня ночью, им встретиться за чашкой кофе?

  Эгон сбросил куртку в прихожей и прошел в мастерскую. Он тоже собирался в гости, но сначала надо было выбрать подарок. Вернее, решить, какой из двух - тщательно и любовно выточенных, отполированных до лоска. Две собаки - одна еловая, светлая, сидит на задних лапах, сложив передние, как ладони во время молитвы. Этакий четвероногий ангел, только без крыльев. Другая - из мореного дуба - лежит, свернувшись кольцом и опустив морду на распушенный хвост. Эгон закончил выпиливать их на прошлой неделе и понемногу готовил для подарка - каждый вечер, когда на смутном изломе дня и ночи небо над Вельзенкирхеном белело, просвечивая первыми звездами, он ставил фигурки на подоконник и, пока те наливались призрачным сиянием, садился рядом и вспоминал. Это стало чем–то вроде ритуала - напитать подарок тем, что не можешь обобщить в словах. Жизнь - длинная, со множеством потайных чуланов и закоулков, и каждый не опишешь, не объяснишь. И вот, когда до ночи непрощения оставалась пара часов, Эгон почувствовал, что фигурки готовы и готов он сам.

  Скульптуры ждали его, как дети. Обнаженные дриады с фонариками в руках, высокие, в полчеловеческого роста кенгуру, садовые гномы всех мастей, жирафы с тонкими пятнистыми шеями. Пастушок, играющий на дудочке… Пока один. Если получится продать, Эгон наделает таких еще. Почти все фигуры выструганы из мягкого дерева - липы или ольхи - из цельного куска, иногда со светлыми или темными вставками. Для отделки он брал сосну, яркую и солнечную, кружевной клен, маслянисто–коричневый дуб, золотисто–лимонный барбарис, розовый ясень, красноватые акацию или карельскую березу, темно–красную вишню или волнистую, с легким фиолетовым оттенком сирень.

  Слушая вполуха нестройный речитатив - песню для Ханны Кухенберг - Эгон двинулся по мастерской, здороваясь с каждым своим питомцем. Он чувствовал себя хирургом, который осматривает больных, нуждающихся в нем, доверенных его скальпелю. Некоторые были уже здоровы, то есть совершенны.

  Эгон обошел круг и остановился перед двумя собаками. Музыкальная передача