Венедикт Васильевич Ерофеев - Москва — Петушки

есть мнение и возникает подозрение, что хорошо-то жить на Руси не иному кому, как самому Веничке, его-то и надо за ушко… «Мне, например, здесь очень нравится. Если что не нравится — так это запрет на скитальчество. И — неуважение к Слову. А во всем остальном…» — так говорит иудейскими устами «сегодняшнего дня крикогубый Заратустра» в веничкиной пиэсе, и недаром говорит, даром что иудейскими устами. И стало быть, линчевать за благоденствие следует не кого иного как… Но не будем забегать вперед. Линчуют, будьте благонадежны, обоих.

Немножко путаю, согласен. Нарочно путаю, виноват. Одно, скажут, дело правдоискатели от сохи: «сошлися и заспорили», а другое — преждевременно интеллигентный Радищев или через почти двести лет интеллигентный Веничка — ох, не затем они сорвались искать!

Однако сорвались — точь-в-точь как «платоновцы» из более чем гениального «Происхождения мастера» — искать напропалую и познавать на опыте. Как герои-посланцы Платонова, как Радищев. Я, конечно, путаю, и путаю нарочно: однако же, изволите или не изволите видеть, но нет этой пропасти между русской интеллигенцией (если только не обзывать ее «образованщиной» и не отчислять по разряду злокозненных инородцев) — и русским народом. Надо ли объяснять, какой «этой» пропасти? Не надо — нету ее, и все тут, и поэма Венедикта Ерофеева — тому живое и трепетное доказательство.

Путь у них у всех один и тот же, путь правдоискательства, хоть и в разные стороны — из Петербурга ли в Москву, из Москвы ли в Петербург, он же Санкт-Ленинград… вот он и пролег, брякая железнодорожными названиями, аж от Москвы до самых до Петушков — ну, правда, в Петушках ни правдо-счастья-искателю Веничке, ни его читателям, увы, не бывать. Как не находится пути в Москве к Кремлю (к тому, о котором «все говорят: Кремль, Кремль»), так же нет его, и пути из Москвы. Интересно бы хоть обозначить ту кривую, по которой движется автор-повествователь. Скорее всего, это лента Мёбиуса. И на мой взгляд, это ленточное развертывание сюжета (и встречного антисюжета) — такое же, как у Радищева, как у Пушкина. Однако у Ерофеева есть кое-что новое — удивляться не будем! — и очень даже новое.

Отчасти новизна эта связана с развертыванием сюжета — таким же, да не таким. Отчасти, да не совсем. Целиком, да не полностью. С развертыванием, сказал я. А можно бы — с вытряхиванием или даже выпряданием, а еще лучше — с самоходной инсценировкой российской фантасмагории. Новизну эту впервые замечаем у позднего Щедрина, и Ерофеев щедринствует гораздо больше, чем это заметно с первого, второго и третьего взгляда. (Тут автор данного предисловия в очень выгодной ситуации: перепечатав по случаю советских 1970-х поэму раз эдак шесть, он имел некоторую возможность присмотреться к тексту.)

Итак, не назовем ли новое качество ерофеевского художественного сообщения, согласно общеизвестной пошлости, «хорошо забытым старым»? Нет, не назовем, ибо это новое, всего полуторавековой давности качество, прошло почти абсолютно незамеченным. Его можно бы, пожалуй, назвать противоиронией. Оставляя Гоголя в стороне («Гордый гоголь быстро несется», — как говаривал автор «Тараса Бульбы»), я считаю — или, если угодно, мне представляется, что противоирония в русской литературе впервые отчетливо явлена у Козьмы Пруткова; она разбросана по всем сочинениям А. К. Толстого, даже не скажу, что по ироническим в особенности; и пышным расцвела она цветом в позднещедринских сочинениях — скажем, в «Письмах к тетеньке», «Современной идиллии», «За рубежом». Сочинениях изумительно неоцененных, ибо в них искались исключительно обличения. Как бы даже и находились, но какие-то странные, вкривь и вкось. Никак нельзя согласиться с Набоковым, который устами любимого героя полагал, будто бы Щедрин так-таки «дерется оглоблей». Он это полагал с чужих слов, и глуповато полагал: жаль, возражателей не нашлось, но откуда они взялись бы! Перемерли они, возражатели.

А возразил бы ему некто Писарев, Дмитрий Иваныч. У него, у Писарева, был революционный образ мысли, обостренный чуть не лермонтовской иронией, и уж ему-то, почти как Лермонтову, все было иронически понятно на сто с лишним процентов, а витиеватое и как-то не прямо идущее к делу щедринское остроумие расцветало для него «цветами невинного юмора».

В чем, впрочем, нет ничего удивительного: с тем и возьмем. Москва, говорите, Петушки? Есть у нас попутный маршрут величайшего и непроизвольного --">