Ана Бландиана - Снящийся

пробиваться сквозь сугробы, как сквозь плотную воду, затрудняющую ход, но не дающую и утонуть. Кошмар набирал силу: мои отчаянные и неуклюжие телодвижения, налеты снеговых вихрей, приблизившие кружение чаек, со зловещим беспристрастием провожающих меня сверху, а самое жуткое — зычная перекличка моря и вьюги, вой воды и вой суши, схлестнувшихся в зверином, ликующем поединке. И то, что меня мучает кошмар, я, помятая и перепуганная, поняла как раз в ту минуту, когда он без всякого перехода обернулся тихим сном. Я съехала по склону, подбитому снегом, с одним желанием — поскорее уйти от истерики сквозных ветров и от грохота волн, молотящихся о береговую дамбу, и еще на полпути ко дну оврага разом стало тихо, будто я незаметно для себя пересекла черту, за которую не было доступа вьюге и морю. Снег пошел крупными, мягкими хлопьями, в тишине, которую еще больше подчеркивал отзвук морского шума, неправдоподобно далекого и мелодичного, и этот внезапный покой, не менее странный, чем прежние исступленные метания, вывел меня за кадр, в который я ненароком угодила и чье коварство и неверность испытала только что на себе. Я быстро поднялась и зашагала прочь, спеша уйти подальше от моря и как-то собрать в себе бессвязный ход событий. Почти бегом я одолела короткий подъем, за которым начиналась тополиная аллея и по обе ее стороны — летние особняки. Да, теперь я все узнавала, хотя все было по-другому, чем летом: укрытое, скругленное снегом, запертое, пустое. Бассейны деликатно выставляли из-под белого одеяла наготу голубых фаянсовых бортиков; солнечные часы застлали снегом циферблаты в тщетном ожидании теневой стрелки; ели, насаженные на участках для защиты от солнца, под бременем снега торжественно преклонили до земли знамена ветвей. Со спущенными жалюзи, с закрытыми дверьми, с террасами и крылечками, ушедшими под первозданные сугробы, дачи казались сейчас на удивление привлекательнее, чем летом. Смежив веки, подоткнувшись со всех сторон пуховыми одеялами, они спали, как живые, уютно свернувшись, может быть, они даже умерли во сне — но все равно остались существами, тогда как летом, во всплесках зелени, с дверьми нараспашку, с сияющими стеклами окон, сквозь которые виднелись их элегантно меблированные внутренности, они были только оболочками чужой жизни. Чем дальше я шла, тем яснее мне становилось, что я совершенно одна в глухом, вступившем в зимнюю спячку месте, чьи обитатели мигрировали в другие времена года. Одна — как никогда. И — как никогда — затеряна. Оглянувшись, я увидела свои следы, необыкновенно четкие на нетронутом снегу, к которому ветер больше не прикасался. Что пользы? Они отпечатались, как надпись на тарабарском языке, в смысл которой мне никогда не проникнуть. Однако, присматриваясь, я постепенно убеждалась, что это действительно надпись. Все шло как во сне, вне причинно-следственных связей: ощущения, мысли, сами действия сменяли друг друга произвольно и необъяснимо, хотя и не без определенного напора. Чем дальше я шла, тем хитрее и замысловатее выписывали послание на снегу мои ученые ступни, и если я была автором, по крайней мере формально, этого диковинного текста, заключавшего то ли угрозу, то ли предостережение, то ли — вероятнее и головокружительнее всего — указание, как бежать из этого пейзажа, из этой истории, то, я думаю, от сотворения мира не было автора более робкого и беспомощного перед лицом собственного создания. И чем дальше я шла, тем словно бы глубже делался снег — теперь, чтобы вытащить увязнувшую ногу и отпечатать новый след, приходилось отталкиваться и перелетать по воздуху, что не стоило мне, правда, никаких усилий, а, напротив, давало ощущение, близкое к блаженству. Но рос не только слой снега — росло и одиночество. Я отчетливо чувствовала, что оно шло на прибыль по мере отдаления от моря (существа по преимуществу, конечно, агрессивного, но живого, здравствующего!), я погружалась в толщу одиночества легкими скачками, оставляя головоломные следы. Я двигалась прямо к его белому сердцу, которое мне никогда не хватало духа вообразить, но к которому — о чем с несомненностью говорила набирающая силу эйфория — меня всегда тянуло. Так что я была счастлива — несколько призрачно, но бесспорно, — и, что самое странное, счастье не освобождало меня от тревоги: какая-то частичка мозга, не затронутая прихотливыми ощущениями, не переставала допытываться, в чем смысл происходящего, в чем смысл внезапных --">