Михаил Михайлович Попов - Паническая атака

высматривая, нет ли хозяйки.

— Понимаешь, Элеонора ушла. Это кошмар. Ее нигде нет, нигде! Я обыскался.

Я наконец обнажил колено. Почти исчезнувшее уже пятнышко, никаких следов воспаления. Приснилось? Чушь! Я никогда не вижу никаких снов!

— Что мне делать? Как ты думаешь, где она может быть?

— Посмотри, может, она просто пошла в туалет?

Бойков бросил трубку.

Я ошалело оглянулся.

Боцман подбадривающе улыбался:

— С праздником, с Рождеством!

— Да-да, с праздником, — запрыгала одна из подружек и запела жалостливо и неправильно: — «Хепи безди ту ю, хепи безди ту ю!»

Опять телефон: это Ленка. Голос незнакомый, ровный, тяжелый.

— Петр Михалыч умер. Полчаса назад. А у тебя там что, праздник?

— Да нет, как ты могла, я… Праздник вообще-то, Рождество. Но это я вообще так…

— Дед умер.

— Я понимаю, я… извини.

Она бросила трубку. Я сел на стул, разбросав по сторонам руки. Что все это значит? Дед умер. Но почему так радостно на душе?! Я, значит, что же — спал? Весь этот дурдом приснился? Но я же никогда не вижу снов!

Ко мне тянулись дружелюбные руки со стаканами, милейшие поцарапанные, покрытые синяками лица улыбались мне.

Господи, свобода!

Но дед-то помер. Пока я тут смотрел сны. Петр Михалыч, что же ты! Мысленно упрекая его, я все же чувствовал в нем некоего победителя.

На кого они все похожи, очень сильно, сильно похожи, эти физиономии? Почему кажутся такими знакомыми, такими почти родными? Как будто я прожил с ними целую жизнь.

— Давай, Мишель, давай!

Понятно, почему!

Вот эта слева — тоска, а та, что справа, — тревога. А Боцман — он, конечно, страх! Только все они сейчас не на работе. Празднуют. Рождество. Раньше они сидели у меня на закорках, и я не мог рассмотреть их как следует в лицо. Все хорошо, но в общем-то я что-то не то делаю.

Я отмахнулся от протянутых ко мне рук со стаканами, набрал телефон тещи, начал что-то лепетать насчет того, что немедленно приеду помогу.

— А чем ты ему можешь помочь? — спокойно, совершенно без всякого ехидства спросила Марья Артамоновна. — С дивана на доску его уже переложили. Обмоем, оденем.

Я стал извиняться, что было совсем уж не к месту. Очевидно, голос у меня был такой, что она даже стала меня успокаивать. Ты смотри дом там на радостях-то не пропей (это ей, значит, тоже был слышен гомон пьяных голосов на кухне). Еще извинилась, в том смысле, что не может она больше со мной беседовать. Ну конечно, у нее там тело… а я тут со своими… И живой Петр Михалыч был как-то существеннее меня, а теперь, когда он плюс ко всему своему жизненному превосходству еще и умер…

— Давай, Мишель, давай!

Я сел на табурет, стоявший посреди кухни, обхватив ладонями голову. Все перемешалось в голове и душе. Плечи мои тряслись.

— Он плачет… — вкрадчиво предположила одна гостья.

— Да он смеется! — хрипло и бодро опроверг ее Боцман.

— Он сам не знает, что с ним происходит, — подытожила вторая гостья.

--">