Денис Александрович Гуцко - Там, при реках Вавилона

слова забудутся, как плохо освоенный иностранный. Митя попробовал с ними заговорить, но они сказали: "Помолчи, не отвлекай". Они копошатся в его утробе и матерятся на пулю, которую никак не могут оттуда достать. Что-то пошло не так: предполагалось, что пуля где-то рядышком, в мягких тканях, а она, дура, влезла глубже. Капитан Синицын и кто-то незнакомый поначалу шипели друг на друга и говорили: пошел вон отсюда! Сам пошел вон! Потом утихли. Операционная шокирует, леденит - предельно голо и холодно. Наверное, чтобы подготовить к худшему. Интересно, а там где-нибудь есть такие интерьеры? чтобы подготовить? и тоже - марлевые повязки, белый кафель до потолка, похожие на кобр светильники, выплевывающие ослепительные свои жала... перелетел туда и не заметил.

Где-то в коридоре шмыгает по полу тряпка и позвякивает ручкой переставляемое с места на место ведро. Влево, вправо, влево, вправо - ведро. Влево, вправо, влево, вправо - ведро. Влево, вправо, влево, вправо журчание отжатой воды, смачный шлепок о пол, и дальше: влево, вправо, влево, вправо - ведро... Во дворе грустно лает собака. Митя отворачивается к шкафу со стеклянной дверью и рассматривает блестящие медицинские штуки.

PS

Каптера Литбарского Митя переименовал в Ключника. Укутывал его пухлую сутулую фигуру в плащ, переобувал из сапог в сандалии, подрисовывал бороду и массивные перстни на волосатых пальцах - получалось забавно. Митя представлял, как он, позвякивая ключами, подходит к обитой цельным листом железа двери: вокруг руины, нагромождения обломков, но часть здания с Хранилищем уцелела, и за прочной этой дверью на многоярусных стеллажах, как и прежде, теснятся тюки со всевозможным добром: холстина и байка на портянки, ситец на подшиву, гуталин, щетки, нитки, гвозди, подковки, каблуки, новенькая форма, стопка кавалерийских галифе для нелюбимых, за матрасами у стены ряды тушенки. И все, как прежде, хотят дружить с Литбарским, и никакой хаос не властен над этими тюками.

Но все же Литбарский выглядел несколько непривычно. Вроде бы только вчера, встречая их в выдраенной казарме, он был вполне узнаваем: небрежное рукопожатие, кривая ухмылка на всякий случай, непрерывная буффонада, сдобренная высокомерием, - эдакий шут с дворянским титулом. Но нет, он стал другим. Трудно сказать, каким именно, - как бывает трудно схватить взглядом узор ряби на воде. Он струился мимо, менялся на глазах. Стоишь с ним рядом, смеешься его байкам - вот же он, Литбарский, достопримечательность второй роты. Но в другой раз шутливо зацепишь его, готовый смеяться над очередной непечатной тирадой, а он лишь посмотрит молча, постоит и шаркает себе дальше. После библиотекарши Фатимы он был вторым, кого Митя увидел в этом удивительном процессе преображения. Не уследил, упустил из виду, и исчез человек, затерялся среди таких же - преобразованных.

Стало неуютно во втором взводе. Дистанция между Митей и остальными бойцами увеличивалась с каждым днем. После того, как выяснилось, что он будет комиссован, Митя оказался в каком-то замкнутом, отделенном от всех пространстве. Не сегодня завтра оформят заключение, писарь отпечатает приказ, и начштаба хлопнет печатью в правом углу... прощай, Митяй, быстро же ты отмаялся. У них же все прелести впереди: отправка в части, дембеля, война за место под солнцем цвета хаки. Там, в бакинском госпитале, куда Земляной, Бойченко и Тен приходили его навещать, все смотрелось иначе: заработал от придурка пулю в живот, лишился фаланги на пальце, да еще когда - за два дня до отъезда! Бывало, целыми днями, пока взвод хорошо поставленным строевым шагом разметал лужи на плацу, он сидел в казарме. Это не сближало.

Вокруг происходило много интересного. Паата Бурчуладзе сбежал, дезертировал. Говорят, где-то в Осетии убили его двоюродного брата, поехал мстить. Лапин - в стройбате. Воин, подстреливший Митю, там же. Митя его так и не видел. Ему пытались описать, объяснить, кто такой, но он такого не помнил. До суда, слава богу, не дошло. Замяли. Онопко, взводный этого свободного стрелка, получил взыскание. Командир третьей роты, усатый, тот, что в Шеки отправлял Митю на "губу", был разжалован Стодеревским из капитанов в старлеи - пойман на том, что вместо положенных тринадцати рублей выдавал курсантам по десять. Говорят, его сдал Онопко.

В караулы теперь ставили исключительно славян, и на этой почве славяне обостренно не любили всех нерусских. Но между армянами и азербайджанцами, благодаря --">