Кэндзи Маруяма - Плач по луне

На ширме «Весна» нарисованы: молодой месяц посреди неба; тростник на берегу реки, колеблемый ветром; и еще — бродячий монах. Он сидит у ствола плакучей ивы, смотрит на месяц и, бренча по струнам бивы^[1], орет хриплым голосом песню. Глаза монаха зажмурены, и он не видит голубого света, заливающего широкую долину. Запыленные ноги прочно упираются в землю, ощущая под собою весь Божий мир, всю вечность творения и безграничность пространства. Звучный перебор струн торопит весну и проникает в самую душу мальчика, сидящего рядом с ширмой и кутающегося в старенькое одеяло.Душа у мальчика еще совсем хрупкая, как первый росток бамбука.

Одеяло сделано из тростниковой циновки, подшитой тряпкой с изображением карпа — когда-то тряпка была знаменем и реяла над крышей^[2]. Этот мальчик — я тридцать лет назад. Мне только что исполнилось десять.

Я лежу неподвижно, не ворочаюсь.

Светит луна, а я немигающим взглядом смотрю на старинную четырехстворчатую ширму. Давно уже залез я под одеяло, но согреться никак не могу. Особенно мерзнут ноги.

Только что закончилась первая весенняя буря.

Наша затерянная среди гор деревня вновь погружена в сонный бездонный покой. Из тьмы монотонным, едва уловимым фоном доносится тихий звук — это сотни тысяч шелкопрядов жуют свою жвачку. Шелкопряды белые и толстые, всю свою короткую жизнь они только и делают, что насыщаются, и им никогда не выбраться из своих коконов.

Я лежу, затаив дыхание, и напряженно слушаю ночь за окном.

Вскоре дверь внизу с грохотом распахивается и тут же захлопывается вновь.

Это отец отправился к старосте — выпить на дармовщину. Походка у отца приволакивающая, но сейчас твердая и решительная, как никогда. Я слышу, как он проходит двором, идет по деревянному мостику, тропинкой спускается в яблоневый сад. Потом шаги стихают вдали. Я осторожно выдуваю из легких застоявшийся, нечистый воздух и вижу: по ширме пробегает легкий ветерок.

Весь день отец был не такой, как всегда.

Ковылял на своей хромой ноге куда быстрей, чем обычно, а вечером, когда деревенские расшумелись да расходились, он задвигался еще стремительней, и глаза у него зажглись огнем, как у охотничьей собаки. Я догадался, откуда у него вдруг взялась такая сила — это все костюм из рыбьей кожи. Наверно, именно в таком наряде полагается охотиться на человека.

В деревне залаяли собаки.

Одна какая-то, словно проснувшись, загавкала, остальные подхватили, и этот хор наполнил шумом всю долину. Только наш Снежок молчит. Я знаю, он сейчас лежит на охапке рисовой соломы под навесом сарая. Это отец сегодня не такой, как всегда, а Снежок никогда не меняется.

Сначала отец пытался его разозлить, пустить по следу, но Снежок не утратил хладнокровия.

Мимо нашего двора то и дело группками пробегали преследователи, а Снежок все сидел рядом со мной и не проявлял ни малейшего интереса к происходящему. Даже мама и та обозвала его «никчемной дворняжкой», но я-то знал, в чем дело. Снежок с радостью погнался бы за лисицей или медведем, но на человека, да еще и односельчанина, он охотиться не станет, пусть этим шавки помельче занимаются. Родители никак не могут понять, что Снежок — пес самостоятельный и сам решает, как когда ему поступать.

К ночи в деревне стало тихо.

Снимая свой сверкающий костюм, от которого пахло сушеной рыбой, отец сказал: «На сто лег вперед острастку дали, чтоб другим неповадно было». Вообще-то костюм изрядно потускнел, пропитавшись потом и грязью. Мама его хорошенько постирала в речке и повесила перед домом на яблоне сушиться. Отец привез с войны только два трофея: негнущуюся правую ногу да этот чудной наряд.

А еще на ширме нарисован беглец.

Солнце уже давно зашло, в небе месяц, а он все куда-то бежит, бежит. Совсем запыхался, в углах рта пена. Беглец мчится через широкую реку, по мелководью, во все стороны летят брызги. Только преследователей не видно. И собаки ему вслед не лают.

На подушку, набитую рисовой шелухой, капнула слюна — я стираю ее пальцем.

У меня полон рот слюны, и я сглатываю. Я очень устал, но глаза никак не хотят закрываться, и голова ясная. Сегодня ночью в деревне, поди, никто не спит. Уж Яэко-то точно не сомкнет

--">