Роберт Рик МакКаммон - Клетка Желторотика

— Парень, ты выглядишь так, будто тебя убили, закопали и снова откопали.

Голос его мне напомнил стук костяшек моей матушки, когда она стирает на стиральной доске. Он расхохотался, а я подумал, что это не больно-то смешно. Потом он спросил, как меня зовут, я сказал, а он и говорит:

— Черта с два! Ты теперь — Ванда, парнишка. Свежеободранная, безмозглая Ванда, вот ты кто!

Вандами называли всех новичков в Брик-Ярде. Во всяком случае, в тот момент. Впрочем, имена менялись примерно два раза в месяц. Но всегда какие-нибудь женские.

— Ты большая, нехорошая Ванда, верно? — говорил старикан и лыбился на меня, как черный старый дурак. Он был гораздо более черный, чем я, из тех черных африканцев, у которых аж синева сквозь черноту просвечивает. Глаза за маленькими проволочными очечками — светло-янтарные. На голове — густая шапка белых волос, заплетенных в косички. Лицо морщинистое — ну точь-в-точь дно высохшего илистого пруда, клянусь, для еще одной морщины там просто больше не оставалось места. Ну, глубокий старик! На мой взгляд, наверное, лет шестьдесят пять или около того. Но костлявый он был — прямо как я, просто скелет ходячий, и все эти больничные тряпки висели на нем как на палке.

— Иди отсюда, оставь меня, — помню, так я ему сказал. Голова прямо раскалывалась от боли, перед глазами все плыло, единственное, чего мне хотелось — так это заснуть.

— Ванда прогоняет нас. Ну что, пойдем? — сказал он кому-то, хотя я никого больше не видел.

— Злой как черт, — сказал я, а он усмехнулся и говорит:

— Желторотик, глянь на этого дурака первосортного!

Он порылся в складках своей серой хламиды, и тут я увидел, в чем дело. Маленькая желтая птичка. По-моему — канарейка. У моей тетушки Монди жила канарейка в клетке. Она все говорила — сладенькая моя, сладенькая. Теткина кошка тоже решила, что сладенькая, потому что однажды сожрала ее и перышка не оставила. Старик держал птичку на ладони, та все махала крылышками, словно взлететь собиралась, и я подумал — единственное, чего мне сейчас не хватает, так это чтобы птички мне на голову нагадили.

— Убери это немедленно! — кричу я ему, а он улыбается и говорит:

— Слушаюсь, мадам Ванда. Только ради вас!

Он накрыл ее другой ладонью и спрятал обратно в складки своего халата.

А потом наклонился надо мной совсем близко, и я увидел, что зубы у него такие же желтые, как та птичка. Наклонился и говорит негромко:

— Ванда, тебе тут долго трубить. Глотку брату перерезал, верно?

— Он первый хотел меня зарезать, — говорю я. Плевать мне, что он себе думает. В тюрьме секретов нет.

— У всех одна песенка. Все твердят — нет-нет, я этого не делал, нет-нет, сэр, это не я, нет-нет…

— Я не сказал, что не делал, — поясняю. — Просто сказал, что нож первым достал не я.

— Ага, и наткнулся на него ты тоже первым. Ладно, лучше лежать на нарах, чем на кладбище, верно? — Он опять рассмеялся, негромко, но тут же закашлялся, потом еще и еще, прямо легкие наизнанку выворачивало. И глаза тут же стали такие несчастные.

— Вы больны, — говорю ему.

— Если бы я был здоров, стал бы я тут торчать с такими, как ты?

Какое-то время он еще дышал со свистом, потом как-то это у него прошло, но я точно понял, что он тяжело болен. И белки глаз у него были словно мочой налиты. Потом снова говорит своей канарейке:

— Ну, пойдем, Желторотик. Оставим Ванду в покое. Пусть она поспит как следует.

Но ушел он недалеко, до соседней койки через проход. Он устроился на грубых простынях, как король Африки на золотом троне. Солнце вовсю светило сквозь зарешеченное окно. Кто-то ходил и протирал пол. Я сел и увидел, как канарейка все летает и летает кругами над койкой африканца, а потом он вдруг вытянул руку, охватил птичку и прижал ее к щеке. И начал ей что-то насвистывать, как любовную песенку. Тут я понял, кто из нас дурак первосортный! Но потом мне его звуки даже понравились, мне даже показалось, что они с птичкой общаются на каком-то языке, гораздо более древнем, чем мне приходилось когда-либо слышать. Я лег опять на подушку и заснул, и мне приснилась канарейка тетушки Монди и кошачья морда, которая следит за ней.

Да, время проходит даже здесь. Ты привыкаешь к рутине, и это дает тебе возможность выжить. Меня определили на уборку мусора. Это самая последняя работа, которую ты можешь получить и при этом не ползать на брюхе, потому что тюремная помойка — это вам не парфюмерная лавка. Многие пытались меня --">