Андрей Викторович Дмитриев - Дорога обратно

Дмитриев Андрей Дорога обратно

Андрей Дмитриев

Дорога обратно

Повесть

Она была, я помню, в теле и по тем временам немолода, по нынешним - бабец вполне, слегка за сорок, вместивших, говорят, в себя, помимо голода, войны, немного лагеря, напоминаньем о котором синела простенькая татуировка на правом ее предплечье. К прежней моей няне, сектантке, претензий вроде не было ("Сектанточки - они для нас, конечно, не того, зато они очень чистые и честные"), но как-то в пост я потянулся к ней рукой, измазанной котлетой, коснулся ситчика, и вмиг пристойно-постное лицо ее сделалось хищным - она пихнула меня так, словно я был комом грязи. Я, отлетев, ударился затылком об обои - и по сей день ломаю голову: во вред или во благо мне ее ушибли уже в самом начале жизни. Сектантка Клавдия была изгнана без наказания, ушла от нас без покаяния, неясно чем гордясь, и в доме появилась Мария с татуировкой. Ей было велено присматривать за мной, трехлетним, и за моей годовалой сестрой. Друзья-доброжелатели пеняли моему отцу:

- Ты спятил, брат, а еще комсомольский работник. Мало тебе той мракобески - выкопал эту шваль. Ты иногда слушаешь, что тебе говорят? А говорят, она во время оккупации прилежненько трудилась в солдатском бардаке на Советской, за что и отсидела что положено уже после нашей победы.

- Быть того не может! - дивился мой молодой отец, чокался с друзьями едва ли не шестым по счету фужером сладкого вина из Крыма "Черный доктор", потом задумчиво и долго протирал свои толстенные очки.

- А ты спроси ее, спроси, - подзуживали отца друзья-доброжелатели. - Ты не стесняйся у нее спросить: ты в своем праве, и у тебя дети.

Спросила мать. Само собой, спросила не впрямую, а словно бы сетуя на склонность некоторых наших людей к недобрым сплетням.

- Раз люди говорят, значит, так оно и было, - рассудительно ответила Мария. - Люди зря не скажут, людям надо верить, а иначе - кому верить? сразила она моих родителей, и не раз потом с готовностью, с необъяснимой радостью верила вслух всему, что о ней болтают. На первый взгляд, казалось: какая беззащитность; на поверку выходило: броня. Веря явной брехне о себе, еще и довирая от себя вдогон брехне, Мария вынуждала сомневаться и в возможной правде; чем больше узнавали мы о ней, тем меньше знали - то есть мы не знали о Марии ничего достоверного. Значился в ее биографии немецкий бардак или не было бардака, сидела она послевоенный остаток сороковых или нет, а если и сидела за бардак, или ни за что, или за что другое, и правда ли, будто счастливейшей ночью во всей жизни Марии была ночь в ресторане гостиницы "Аврора" - поди проверь, тем более что ночь, пожалуй, и была, но кое-что в ней представляется чрезмерным, безумным даже; ты уж готов, заслушавшись, завидовать Марии, да червь сомненья тут как тут: а и впрямь ли та ночь была так хороша?

По словам ее, как и она, татуированных товарок, то и дело попивавших белую на нашей кухне, Марии вскоре после зоны подфартило мыть в "Авроре" посуду, и вот однажды директор ресторана Невсесян велел ей задержаться после работы. Мария, брови наслюнив, гадала: для чего. Оказалось, в станционных буфетах Пскова, Порхова, Пыталова, Дна и Тулебли, в вагонах-ресторанах скорых поездов "Псков-Москва", "Ленинград-Варшава" и пассажирских "Киев-Ленинград" и "Таллин-Москва" внезапно кончилось холодное яйцо вкрутую.

- Задание тебе одно, - сказал Марии Невсесян, - варить, варить и варить. Товарищи! - он щелкнул пальцами в перстнях. - Вносите яйца.

Долго грузчики, соря древесной стружкой, вносили в пищеблок ящики с яйцом. Никогда еще Марии не доводилось видеть столько свежих яиц вблизи.

- Ты можешь есть их - не на вынос! - сколько влезет, - сказал Марии Невсесян, оставляя ее у плиты одну. - Но чтоб к утру у меня все было сварено.

Всю ночь, не зная, чем еще избыть негаданное счастье, Мария пела в клубах пара под перестук яиц в котлах, под бульканье и рык кипящей в них воды. Она варила яйца до рассвета, не присев и не вздремнув, и съела ровно сорок штук...

- Пятьдесят три, - обыкновенно поправляла, не сердясь, подруг Мария. Пятьдесят три вареных яичка. - И, вдруг увидев, как округляются, готовясь вылезти на лоб, глаза моих родителей, смиренно опускала свои.

Теперь уже и не узнать, и даже некого спросить, что пела себе Мария в ночь яйцеварения. Сам я слышал от нее всего лишь три, если можно так сказать, песни. Она напевала их моей сестре в унылом ритме колыбельной, всегда на один мотив, вернее, безо всякого мотива, --">