Уильям Плоумер - Сын королевы Виктории

всех возрастов и обоих полов. Шум стоял невообразимый. Все говорили разом, – кто смеялся, кто ссорился, кто сплетничал, кто торговался, и тут же из невероятно хриплого граммофона вырывались голоса Карузо и Клары Батт. Иногда какая-нибудь старая негритянка, почти слепая и почти голая, – остатки ее когда-то черных, как перец, волос пересыпала соль седины, а отвисшие сухие груди вполне можно было бы засунуть ей за пояс, – первый раз в жизни услышавшая граммофон, склонив голову набок, то и дело недоверчиво восклицала: «Abantu! Inkosi yami!»^[1]' – и, хлопая себя по тощим ляжкам, спрашивала, кто это поет – уж не дух ли?

Единственный свободный угол комнаты занимало трюмо, перед которым, восторженно взвизгивая, компания весьма пышных девушек обычно сравнивала свои прелести. Больше всего им хотелось увидеть отражение собственных задов, отчасти просто из любопытства, отчасти чтобы привлечь внимание присутствующих мужчин. Среди взрослых всегда толкалось несколько ребятишек, которые, зажав в кулачке свои три пенса, терпеливо ждали, когда наконец дойдет черед и до них. Кое-кто приносил для обмена яйца или фрукты, держа их на голове в похожих на чаши корзинках, женщины иногда являлись с курицами, зажатыми под мышкой, а мальчуганы порой притаскивали огромные пунцовые лилии с листьями и корнями.

Мало сказать, что всё здесь казалось Фрэнту необычным. Перед ним открылся совершенно новый мир. Он вдруг нырнул в атмосферу экзотики; здесь он должен был работать, всё это он должен был постичь. Так называемая приспособляемость есть по сути свежесть восприятия, интерес к новому и готовность учиться; и Фрэнт, который с детства был приучен к исполнительности, сперва очень охотно следовал указаниям Мак-Гэвина, не отступая от них ни на шаг. Мак-Гэвин ему не нравился, и было ясно, что никогда не понравится, но не менее ясно было и то, что Мак-Гэвин знал свое дело, а ведь Фрэнт приехал сюда – в теории, во всяком случае, – из деловых побуждений. Поэтому он вставал рано, ложился поздно и с усердием и выдумкой, никогда не падая духом и не теряя терпения, работал столько часов подряд, что этого не одобрил бы ни один профессиональный союз. Он боролся с трудностями незнакомого языка, вел конторские книги, следил, чтобы его не обсчитали, стараясь и сам никого не обсчитать (он был воспитан в правилах честности), и трудился от зари до зари без спешки, без отдыха, ни на миг не подвергая сомнению то, что полагал своим долгом. И Мак-Гэвин, убедившись, что имеет дело с честным, понятливым и достойным доверия человеком, признался жене, что успех его плана превзошел все ожидания. Пожалуй, он скоро сможет полностью оставлять на Фрэнта лавку и заниматься коммерческими операциями, требующими разъездов. Миссис Мак-Гэвин тоже была довольна, так как теперь ей реже приходилось стоять за прилавком и она могла больше времени проводить дома. Хотя, видит бог, в лавке было куда приятнее.

В день приезда Фрэнта чай был подан на веранде, так как миссис Мак-Гэвин не терпелось посмотреть, что собой представляет новый помощник, но потом ему всегда присылали чай в лавку. В доме он ел, спал и проводил часть свободного времени по воскресеньям. Дом состоял всего из четырех комнат. В комнате Фрэнта (девять футов на семь) было угнетающе душно, ее никогда как следует не убирали, и там дурно пахло. Гостиная, и без того небольшая, так была набита мебелью, что в ней и одному было трудно повернуться, а между тем там должны были есть и отдыхать три человека. Кроме того, в доме не было ни прихожей, ни коридора, и комната служила и тем и другим. Поэтому узор на линолеуме местами совсем стерся, а за входной дверью стояла вешалка, где горой громоздились пальто, макинтоши и шляпы, издававшие кислый запах застарелого пота, резины и плесени. Середину комнаты занимал большой стол, покрытый шерстяной скатертью защитного цвета, с бахромой, а на столе возвышалась керосиновая лампа под абажуром из розовой гофрированной бумаги. Буфет был заставлен дешевыми безделушками, а на стенах висели пожелтевшие свадебные фотографии в бамбуковых рамках, запыленные бумажные веера, часы с кукушкой и на резных полочках – позолоченные вазы с бессмертниками, рассыпающимися от старости. Почти невозможно было пробраться к маленькому книжному шкафу, над которым красовалась репродукция с «проблемной» картины под названием «Исповедь», где женщина в вечернем туалете моды 1907 года стояла на коленях перед мужчиной в смокинге; --">