Сергей Павлович Бобров - К. Бубера. Критика житейской философии

глубочайшей, так сказать, задумчивости. Шутка сказать: – с чего бы собственно требовалось начать предисловие это? Но, оглядывая уже пройденный путь (написанные строки), мы замечаем, что оно начато ничем иным, как запросом о том, – чем надобно его начать. Мы не станем излагать читателю сложного и в высокой степени любопытного ряда мыслей, каковой пролетел перед умственным взором нашим по прочтении предыдущей фразы, охнем облегченно и подобно лучшим умам нашего времени: «лиха беда начать». А засим, обещав читателю не бедокурить далее, а обратно: придерживаться счастье создающей стороны печатного слова (марьяжныя объявления были бы к этому вовсе дрянным примером), кинуться, очертя голову, in medias res, за черту черт знает чего (червонное золото и иное сусало – в сторону). Отцепившись же от червей [чертей], скажем ясно и понятно (а, дорогой читатель?) – «славны Лубны за горами»! – и тут, эдаким – вообразите! – гоголем (с маленькой, ну, прямо малюсенькой буквочки) – шинель на одном плече, усы в воздух и все прочее: великолепный и трижды прекрасный К. Бубе́ра.

Читателям, конечно, хорошо известно из газетного репортажа о горестной и ужасной кончине К. Бубе́ры (см. «Б.В.», 12 февр. 1913 г., тоже 23 февр. 1913 г., «Р.С.», 15 февр. 1913, «К. и С.» 12 февр. 1913, «В. И. Л.», март 1913 и мн. др. за этот год), а посему ранее всего мы приведем здесь те краткие данные из его жизни, которые нам удалось добыть, и несколько охарактеризовать, насколько нам позволяют это сделать слабые наши силы, его творчество. Вперед всего, однако, мы приведем наши личные воспоминания о покинувшем мир мыслителе.

I

К. Бубе́ра родился ровно за полчаса до того времени, как скончалась его почтенная матушка, но, несмотря на это обстоятельство, мы-то познакомились с ним всего лишь весною 1912 года в одном из наиболее отвратительных городков южной России. Чахлый, замызганный, струпьеносящий городишка этот был наспех к нашему приезду замазан всякими удивлениями [выделениями] и иным непотребством – и философ жил на этом ужасном гноище, среди его мизерабельного населения, достойного лепрозория! Тщеславное межеумство и простейшая, как грязный подол, вульгарность – окружали его изумительное и героическое бытие. Фальшивая сторублевка в лапах фиванскаго сфинкса, – не произвела бы более отталкивающего впечатления. – В первый же раз, когда мы посетили дом философа, около девяти часов вечера в комнату неслышной походкой вошел некто, схожий с призраком… Движения его были стремительны, очи сверкали, жесты были благородны, изящно отделаны и несколько высокопарны. Казалось, весь его вид говорит: «смотрите, дети, на меня»! И, усы пышные, не торопясь, расправив, задержавшись на мгновение, уже войдя в комнату – изысканнейшая ухватка! – быстрыми шагами мыслитель подошел к столу. И – голос козодоя из угла: «Вот и прекрасный, ах, наш любимец, не правда ли – да что Вы?.. – Вот как!.. К. Бубера!» И этот голос – «да, Бог с Вами!» – исполненный ординарного и общедоступного предательства, был нам по существу дела правильным предостережением и первой вестью о гибнущем бесследно имени Буберы; но, s'en fichant de ces choses là – мы здесь стройно и явственно прокламуем звонкое имя! Нам дано доразуметь и явно вывидеть какого рода павлиний хвост свистал пред теми бесплодными очами, – иди же, читатель, за мрачным бродягой, отщепенцем и трусом, убийцей из-за угла, жалким подонком – коего трагедия сложна и непонятна: – он пьет чужую кровь и не может опьянеть. Под руку возьми пошатывающегося, с вылезающими из орбит глазами – прекраснейшее времяпровождение!

Необыкновенный вел себя дико и загадочно. Он мало обращал внимания на происходящее вокруг и, как это ни странно, но его, кажется, всего более занимала еда. Положим, гениальные индивиды всегда отличались странностями… Пишущий эти строки робкими устами продолжал напыщенный разговор, прерванный появлениями К. Бубе́ры. Вновь он развивал теории блаженной памяти российского символизма – и цитовал стишки того или другого поэта, смотря по предыдущей тираде; даже осмелился он (мы, то есть) прочесть пару-другую своих собственных лироделий. Но нежданно прерваны мы были философом, каковый пронзительно взвизгнул и подпрыгнул при словах:

Lorsque mes doigts caressent а loisir

Ta tète et ton dos élastique,

Et que ma main s'enivre du plaisir

De palper ton corps électrique…

А засим, фыркнув, резко вскричал:

– О, Мина, звезда единственная! Долины вечерние – слышите ли вы меня, черт вас побери! Ты ли пляшешь и в --">