Уильям Сомерсет Моэм - На чужом жнивье

выпили чаю, поговорили и вскоре отправи­лись обратно. Дорогой миссис Лангтри не проронила ни слова; Ферди заметил, что она тихо глотает слезы. Когда они вернулись домой, она поднялась к себе и вечером не спустилась к обеду. Ее впервые пронзила мысль, что кра­сота смертна.

На прощание Ферди спросил у меня адрес и, когда я через несколько дней вернулся в Лондон, пригласил меня отобедать. Нас было шесть человек: американка — жена английского лорда, художник из Швеции, актриса и из­вестный критик. Еда была отменная, напитки — превос­ходные. Беседа велась непринужденно и умно. После обеда Ферди упросили поиграть на рояле. Как я потом выяс­нил, он всегда играл только венские вальсы, они-то и со­ставляли его особый репертуар, и легкая, напевная, чувственная музыка, казалось, идеально гармонировала с его осторожной фатоватостью. Играл он без малейшего надрыва, ритмично, с четкой фразировкой и прекрасным туше. Этим обедом началась длинная череда наших со­вместных трапез; он приглашал меня раза два-три в году, а со временем мы все чаще и чаще стали встречаться и на светских раутах. Мое положение в обществе упрочилось, а его, пожалуй, чуть-чуть пошатнулось. В последние годы я встречал его порою на приемах, где среди гостей быва­ли и другие евреи, и в его блестящих жидким блеском глазах, когда они на миг задерживались на лицах сопле­менников, мелькало, как мне чудилось, добродушное удив­ление: куда, дескать, катится мир! Иные считали его сно­бом — по-моему, несправедливо: просто, волею обстоя­тельств, в ранней юности ему встречались одни лишь зна­менитости. К искусству он питал подлинную страсть и в общении с его создателями поворачивался лучшей своей стороной. С ними он никогда не позволял себе той лег­кой дурашливости, какую напускал в разговорах с вели­кими, наводя на мысль, что никогда не принимал их пре­словутое величие за чистую монету. Вкус у него был ра­финированный, и многие его друзья рады были восполь­зоваться его осведомленностью. Никто лучше Ферди не разбирался в старинной мебели, и благодаря ему было спасено немало ценных предметов обстановки, перемес­тившихся с чердаков фамильных особняков на почетные места в гостиных. Он любил прохаживаться по аукционам и всегда был готов услужить советом важным дамам, ко­торым хотелось сделать изысканную покупку и в то же время выгодно вложить деньги. Он был богат и доброду­шен. Ему нравилось покровительствовать искусству, и он не жалел трудов, чтобы раздобыть заказ для начинающего художника, чьим талантом восхищался, или приглашение в богатый дом для молодого виолончелиста, не имевшего другого случая выступить перед публикой. Но не подво­дил он и хозяев таких домов. Он отличался слишком хо­рошим вкусом, чтоб опуститься до обмана, и как ни бы­вал порою снисходителен к посредственности, он бы и пальцем не пошевелил, чтобы помочь человеку бесталан­ному. Собственные его музыкальные вечера проходили в узком, избранном кругу и доставляли истинное наслаж­дение.

Жены у него не было.

— Я человек светский, — говорил он, — и, льщу себя надеждой, без предрассудков: tous les goûts sont dans la nature^[2], но я вряд ли смог бы жениться на ино­племеннице. Можно, конечно, явиться в оперу и в смо­кинге, ничего страшного. Но мне это просто в голову не придет.

— В таком случае почему бы вам не жениться на ев­рейке?

(Сам я не слышал этого разговора, но мне пересказа­ла его та самая разбитная, дерзкая особа, которая и при­ступила с ним к Ферди.)

— Ах, моя дорогая, наши женщины так плодовиты. Мне невыносима сама мысль о том, что я могу наводнить мир крошкой Исааком, крошкой Иаковом, крошкой Ревеккой, крошкой Лией и крошкой Рахилью.

Однако в свое время у него были громкие любовные приключения, и он все еще жил в ореоле былых романти­ческих подвигов. В молодости характер у него был влюб­чивый. Я знавал пожилых дам, которые говорили мне, что он был неотразим, и, поддавшись нахлынувшим вос­поминаниям, рассказывали, как та или иная женщина со­вершенно теряла из-за него голову, и, как ни удивитель­но, не находили для нее слов осуждения в своем сердце — столь велика была власть его красоты. Забавно было узна­вать в высокородных дамах — героинях только что опуб­ликованных мемуаров, или в почтенных пожилых матро­нах, всегда готовых поговорить об успехах своих внуков в Итоне и путавших карты за бриджем, — тех самых жен­щин, которых некогда снедала греховная страсть к кра­савцу еврею. --">