Стефан Грабинский - В купе

фонтанировала здоровьем и свежестью, а её привлекательное тело, источающее аромат диких трав и тимьяна, волновало чувства.

Едва завидев её большие голубые глаза, Годземба ощутил непреодолимое влечение. Странно было ещё и то, что она вовсе не соответствовала его идеалам; ему нравились брюнетки, стройные фигуры, римские профили — Нуна же была полной противоположностью по всем этим пунктам. Да и Годземба так легко никогда ещё не распалялся; скорее наоборот, обычно он был холоден и весьма воздержан с точки зрения полового влечения.

Так или иначе, стоило им только обменяться взглядами, как в нём тотчас же запылал потаённый жар желания.

Оттого он и смотрел на неё жгучим взором, лихорадочно не спуская глаз с каждого её движения и со всякой перемены в позе.

Неужели заметила? Он перехватил её застенчивый взгляд, брошенный украдкой из-под шёлковых ресниц — и ему снова почудилось, как на её чувственных пунцовых, как вишня, губах показалась улыбка, предназначенная для него одного, — незаметно-кокетливая и горделивая.

Это его ободрило. Он осмелел. В ходе беседы Годземба тихонечко отодвинулся от окна и вскоре поравнялся с её коленями. Он почувствовал их возле своих коленей и их теплоту, распространяющуюся через серую шерстяную юбку.

Неожиданно вагон слегка накренился на повороте, и их колени встретились. Несколько секунд он вкушал сладость прикосновения — потом ещё крепче прижался и, вдруг, к его несказанной радости, ощутил, как ему ответили взаимностью. Но было ли это всего-навсего случайностью?

Нет. Госпожа Нуна не убирала ног; напротив, положила одну на другую — теперь её бедро слегка заслоняло от мужа чересчур назойливое колено Годзембы. Так они и ехали — долго и блаженно…

Годземба был в превосходном настроении. Его остроты сыпались, как из рога изобилия: он, то рассказывал пикантные истории, то отпускал тонкие шутки. Жена инженера ежеминутно заливалась каскадами серебряного смеха, обнажая ровные жемчужные зубки; как будто бы даже хищные; движения её округлых бёдер, сотрясаемых весельем, были мягкие, кошачьи, чуть ли не похотливые. Щёки Годзембы зарделись; в глазах — ярко пылали энтузиазм и упоение. От него исходило непреодолимое обаяние, втягивающее девушку всё глубже в свой чародейский круг. Даже Раставецкий был весел — за компанию. Словно ослеплённый, стоящей перед ним толстой перегородкой, он будто не замечал подозрительного поведения своего соседа по купе и чрезмерного возбуждения жены. Возможно, такое категорическое доверие было следствием того, что прежде ему не было нужды подозревать Нуну в каком бы то ни было легкомыслии? А может и потому, что ему ещё был неведом демон потаённого пола, сокрытый под личиной непосредственности; потому, что ни разу прежде ещё не чувствовал подобного рода затаившегося разврата и фальши? Какое-то роковое волшебство овладело тремя людьми и уже неслось по бездорожью безумия и исступления — оно проглядывалось в судорожных толчках Нуны, налитых кровью глазах её поклонника и искривлённых в сардоническую гримасу губах мужа.

— Ха, ха, ха! — хохотал Годземба.

— Хи, хи, хи! — вторила ему женщина.

— Хе, хе, хе! — посмеивался инженер.

А поезд, тем временем, гнал без передышки к вершинам холмов, соскальзывал в долины, разрывал пространство грудью машины. Грохотали рельсы, гремели колёса, клацали сцепные замки межвагонных соединений.

Около первого часа ночи Нуна начала жаловаться на головную боль; яркие лампы резали ей глаза. Услужливый Годземба погасил общее освещение купе и включил ночник. С этого момента они ехали в полумраке.

Охота к беседе медленно сходила на нет, супруга инженера говорила всё реже, прерываясь на зевки; госпожу явно клонило в сон. Опёршись на плечо мужа, она запрокинула голову назад, но её ноги, небрежно вытянутые в сторону сиденья напротив, всё ещё не теряли контакта с соседом, — теперь, в атмосфере полумрака, она могла вести себя более свободно: Годземба почувствовал, как своей прелестной тяжестью она надавливает на его голени. Раставецкий, измождённый путешествием, повесил голову на грудь и, погрузившись между разбросанных подушек, задремал. А в скором времени, в тишине купе, послышалось его ровное, спокойное дыхание. Воцарилось безмолвие…

Годземба не спал. Его поддразнивала окружающая эротическая атмосфера, и, раскалённый, как железо в огне, он лишь прикидывался спящим, прикрыв веки. Впрочем, по --">