Илья Григорьевич Эренбург - Шесть повестей о легких концах

Илья Эренбург Шесть повестей о легких концах Рисунки Эль Лисицкого

«Haec est in poenam terra reperta meam»

Ovidius

Первая Витрион

Темь: окошко в стенку. Только дырка спасает — большая, с голову. Белов пробовал печку ставить. То есть печку ему обещала переуступить Марья Ильинишна — полковница, из Госиздата — ей большую кирпичную поставили. Обещала за двадцать косых. А косые обещал Белову Добер — верный человек. Должен был Белов только малость схалтурить: трубы дымят, над трубами заря, рабочий — одни мускулы, главное приналечь на мускулы — протягивает руку середняку. Середняк, конечно, средний, не в нем суть. Подпись соответствующая:

«НЕСИТЕ КАРТОФЕЛЬ».

Белов старался — печка. Но вместо труб — палочки, вместо мускулов — разжиревшие запятые. Подписи сам Ильич и тот не прочтет. Белов ее, скорей всего, только предчувствовал. Не будет картошки. Но и печки не будет. А дырку сдуру уже пробил. Все равно — свету больше. Порой залетают гостьи — косматые белые птицы. Солнце, прицелившись, в дырку размашисто плюнет, и Белов от радости осленком заорет.

Сосед — профессор, «контр» отчаянный — занят подпольной работой: «симптомы душевных заболеваний преступных элементов». Крик ослиный услышав, махорку просыпав, к отдушине тайной несется. Вытащив папку, быстро у стенки пишет:

«Еще один случай: ничем необоснованные похотливые вскрики»…

Кровать — холмом. Табурет. (Белов: «Осторожно! Садясь, наклонитесь направо для равновесия»). Облупленный таз с черной ледяной корой. Скользко: Белов умывался, подмерзло с утра. Ему не холодно — он в полушубке. Ребята достали. Краденый, с военным клеймом. Пришлось перекрасить. Краски не хватило, кончил правый рукав гуталином. Посему — неприступен. Всю зиму одно: «свежевыкрашен». Лидия Степановна его на всякий случай даже с честной сухой стороны к себе не подпускает.

Странные в комнате вещи: доски с прибитыми штепселями, подкова, веревки вокруг, жестяные диски, стекло, заржавленное колесо стенных часов, коробки от гильз, ерунда. Всё это не случайно, не завалявшийся хлам, но тщательно подобрано, полно значения. Белов — не чудак, не старьевщик — художник-конструктор. Запомните — Василий Белов.

Вот с материалом туго. Хоть он зарегистрирован во Всерабисе, достать ничего нельзя. В Изо выдали карточку. — Пошел: позвольте жесть, стекло, дерево и кой-какую мелочь. А ему: — У нас только в тюбиках краски. Хотите зелень Веронезе? — Ослы! Приходится всё добывать налетом, порой с опасностью. Штепселя, конечно, просто — вывертывает всюду — в советских местах и в гостях: всегда, заведя о пайках разговор, изловчиться можно. С жестью хуже. Недавно лист стянул с обгоревшего дома на Зубовском. Милицейский увидел, стрелять хотел. Едва убежал. Так всё — до бечевки из мудрого главка. Времени мало. Ночью коченея сидит Белов, мастерит. А печка и пол из «Ледяного Дворца» и капустный дух (будто не суп, а портянки) — всё это мелочи, быт, говорить не стоит. Циркуль. Число. Описанный круг велик и прекрасен. Здесь нет ни ошибки, ни страсти, ни скверной, чужой суеты. Дано капустным, корявым, гнилым. Но можно, циркульной пастью схватив, рассчитать и построить: комнату — каюту в поднебесье, чувства, не четыре, а сорок четыре материка. Есть Вещь. Ведь были ж другие — песья морда (обязательно в профиль), верблюдник Аравии, рыба, крест. Теперь — просто Вещь. Такую можно построить — законы притяжения блюдя — чтоб одна, вне земли, вертелась — новое тело средь тел.

Темь — чепуха. Две вещи. Одну рожает сейчас на горбатой кровати, доску подложив, чтоб сподручнее было. (На доске трафаретом: «Осторожно. Бисквиты».) Новая форма. Абстракция. Тяжесть цилиндра и шар. Треугольников зубья рвутся вперед, хватают, берут. Вращается. Ходит. Памятник новой эры. Не может стоять он, как воронье пугало. Должен гулять — от Страстного, по всем бульварам, кольцом вдоль трамвайной линии «А». От страха последние клячи сдохнут. Он будет ступать, шаг за шагом, чудесный, непреложный. Такого нельзя не заметить. Даже --">