Луи Фердинанд Селин - Путешествие на край ночи

уважал французских журналистов. Он развлекался тем, что заставлял их блуждать по лабиринту своих крайних и противоречивых мнений, позволяя им разглядеть лишь искаженное и ничтожное отражение самого себя. Зная, что во Франции своего времени он единственный великий писатель, Селин с наслаждением взирал, как газеты третируют его либо с комичной снисходительностью, либо с высокомерным презрением.

Да, Селину нравилось это шокирующее, хотя и не столь горькое противостояние, в котором он уже различал свой посмертный реванш и почти постоянно старался это противостояние подогревать. Я думаю, Селин был бы наверху блаженства, если бы смог из глубины своей могилы стать свидетелем той восторженной шумихи, которую французская пресса подняла вокруг имени Хемингуэя, умершего в один день с Селином, — той великой возни редакций вокруг достойного уважения, но не гениального американского писателя (может быть, Хемингуэй более велик как охотник, чем как писатель), если бы Селин мог в то же время и в той же французской прессе прочесть угрюмое сообщение о своей смерти.

Настоящий Селин был тот Селин, кого я знал до войны (разумеется, я говорю о человеке, а не о писателе, который всегда был верен себе).

Бывший кирасир Детуш дышал тогда здоровьем и радостью жизни. Мало сказать, что он и физически, и нравственно, был стихийной силой, ибо это была организованная сила, сила человека, владеющего собой и живущего в строгой дисциплине, которую он сам навязал себе. Именно это, без сомнения, позволило ему достичь значительных результатов в работе, к которой вынуждала его двойная жизнь врача и писателя. Природа создала из него борца, наделив волей и самообладанием, и его творчество — это творчество борца. Много говорили и писали о том, что Селин пессимист, что у него крайне мрачный взгляд на жизнь, граничащий с ненавистью. Трудно более заблуждаться. В действительности Селин ненавидел не жизнь и не жизнь выводила его из себя, а, наоборот, все то, что стремилось ее унизить, обезобразить, опошлить. Ремесло врача, общение с больными и бесконечная череда убогих в пригородном диспансере обострили и укрепили в нем чувство греха, но греха не против Бога, а против человека. Я видел, как самые яростные приступы его гнева обрушивались против всего, что, как он считал, унижает человека, заставляет его изменять самому себе.

Именно так обстоит дело в его романах. Селин разоблачает заговор нашей меркантильной цивилизации против жизни с раздражением, с исступлением, чтобы заставить современников услышать себя. Он неустанно показывает нам и принуждает нас касаться язв человечества — войну, проявления эгоизма, несправедливости, крайности, нехватки, социальное и светское лицемерие, тщеславие денег, а за этими различными личинами и определениями — придавивший жизнь материализм нашей эпохи. Мы никогда не перестанем повторять: перед лицом всемирного бреда о насыщении пищей и машинами Селин вступает как поборник духовной жизни, искусств, поэзии, красоты, бескорыстия. Честно говоря, материализм существовал во все времена, и Селин прекрасно знает, что не будет ему конца, ибо он порождается нашей земной природой (это первородный грех, который не искупить крестильной водой), но он ждет от своих ближних, что они уделят духу хоть немного той преданности, с какой они относятся к своим кишкам и прочим потрохам. Но иногда — это правда — он теряет надежду на это.

Вторжение Селина в литературу было событием мирового значения и не будет преувеличением сказать, что в конце концов его творчество проникло во все страны и в самых разных сферах общества вызвало заметные изменения в строе человеческих чувств. Может быть, во Франции Селин даже стер для читателя границы между миром внешним и миром внутренним, которые у нас поддерживались традициями классицизма. В кипении селиновского языка выражение так хорошо соответствует замыслу и чувствам автора, что мы словно оказываемся заброшенными в его вселенную какой-то мощной, неодолимой силой. Что же касается стиля Селина, то литературный мир с отвращением или с восхищением относился к его арготическому языку, который он выработал, языку такому точному и такому красочному. Они усматривали в этом обращении к арго тайну мощи и напряженности селиновской изобразительности. Другие предсказывали, что его сочинения вряд ли переживут их создателя и станут нечитабельными, как только его арготический словарь --">