Эдгар Аллан По - Длинный ящик

жене чего-нибудь лучшего.

Итак, сколько я ни старался убедиться в противном, но не мог: мистрис Уйатт самая обыкновенная женщина. Если она не решительно дурна, то, по крайней мере, не далеко от того. Одета она была с большим вкусом, и я утешал себя тем, что она овладела сердцем моего приятеля средством более прочным – совершенствами ума и сердца. Она сказала несколько слов и пошла вместе с мужем в их каюту. Прежнее любопытство загорелось снова во мне. Горничной решительно с ними не было. Я начал смотреть, не будет ли какого-нибудь особенного груза. Несколько времени спустя, к гавани подъехала повозка с длинным ящиком, которого, как оказалось, капитан только и ожидал, потому что, приняв его на корабль, мы немедленно снялись с якоря.

Ящик этот, как я уже сказал, был длинный. В нем было около шести футов от одного конца до другого и около двух с половиною в ширину; я рассматривал его внимательно. Форма его была какая-то особенная, и как только я его увидал, то вполне убедился в верности своей догадки. Читатель, вероятно, помнит заключение, на котором я остановился: что лишняя каюта занята для какого-нибудь особенного груза, например для нескольких картин или для одной картины. Я знал, что Уйатт был несколько недель в сношениях с Николино: по форме ящика было видно, что в нем ничего не могло быть другого, как копия с «Тайной Вечери» Леонарда, а мне было известно, что эта самая копия, снятая Рубини-младшим во Флоренции, была одно время во владении Николино. Итак, это в моей голове было делом решенным. Я не раз улыбался, когда думал о своей догадливости. В первый раз в жизни Уйатт скрывал от меня свои артистические тайны; я видел ясно, что он хочет подшутить надо мной и провезти в Нью-Йорк тайком от меня, под самым моим носом, чудную картину. Я решился за это порядком подтрунить над ним теперь и впоследствии.

Одно только мучило меня по-прежнему. Ящик был поставлен не в лишнюю каюту, а в ту самую, где поместился мистер Уйатт. Ящик этот занял почти весь пол, что, конечно, не могло быть удобно для артиста и его жены; на крышке этого ящика были крупные слова: «Мистрис Аделаиде Кортис в Нью-Йорке; груз Корнилия Уйатта. Просят обращаться осторожно». Это было написано дегтем или краской, которая издавала сильный, неприятный и, сколько мне показалось, особенно отвратительный запах.

Я знал, что мистрис Аделаида Кортис была мать жены артиста, и вполне был уверен, что этот адрес – мистификация, устроенная нарочно для меня. Я решил, что в этом ящике картина, которая не пойдет дальше мастерской моего мизантропа-приятеля в Чамберс-стрит, в Нью-Йорке.

Дня три или четыре погода была хорошая, хотя попутный ветер перестал, а подул другой, по направленно к северу, как только берег исчез у нас из виду. Пассажиры были в духе и расположены к знакомствам и разговорчивости. Исключением были только Уйатт и его сестры; они вели себя очень странно, удалялись от всех, что было не совсем вежливо и ловко в отношении ко всему обществу. На самого артиста я не обращал внимания. Он был чрезвычайно мрачен, даже более обыкновенного; но я привык к его эксцентричности. Сестрам же я не мог извинить такого поведения. Они запирались на большую часть дня в свои каюты и, как я их ни упрашивал, решительно отказывались познакомиться или разговаривать с кем бы то ни было на палубе.

Мистрис Уйатт была гораздо любезнее. Она много болтала, а болтать на море – это редкое достоинство. Она, казалось, очень скоро познакомилась со многими из дам; но, к моему величайшему удивлению, не показывала ровно никакого расположения кокетничать с мужчинами. Она всех нас забавляла. Я говорю: «забавляла», и не знаю, как это сказать яснее. Вообще, я заметил, что более смеялись над ней, чем с ней заодно. Мужчины мало о ней говорили; но дамы очень скоро произнесли ей приговор: что она существо доброе и очень простое; совершенно необразованна и во всех отношениях дурного тона. Всем казалось дивом, что Уйатт поймался на таком браке. Богатство служило всеобщей разгадкой, но я знал, что это далеко не верное решение: сам Уйатт сказал мне, что он не взял за ней ни одного доллара и что и в будущем ни на что рассчитывать не может. Вот что он мне говорил: «я женился по любви, единственно только по любви, и жена моя более, чем достойна моей любви». Когда я вспомнил эти слова моего приятеля теперь, когда я уже видел его жену, я был окончательно в недоумении. Не сошел ли он с ума? Больше нечего и подумать. Как мог --">