Ричард Олдингтон - Парни из нашей деревни

Он постучал по стойке, и появился хозяин.

– Доброе утро, Берт, как дела?

– Так себе, мистер Худ. Мне полпинты.

– Что у вас слышно новенького?

– Да ничего, мистер Худ, что тут может быть нового?

Берт одним глотком осушил две трети кружки и с сожалением поглядел на остаток. Хенсон переглянулся с хозяином.

– Налей мне, хозяин, стаканчик портвейна – и может, ты и этот джентльмен тоже со мной выпьете?

В трактире всякий посетитель – джентльмен.

Хозяин и Берт благоразумно предпочли горькое пиво.

– Мы с этим джентльменом, – сказал хозяин, желая показать, что он тоже знает толк в обхождении, – тут на«счет войны толковали.

– Угу, – промычал Берт.

– И я как раз джентльмену рассказывал про мистера Темплтона и молодого Билли Джадда.

– Угу, – сказал Берт. – Да что, их одних что ль по-: убивало?

– Вот ежели б вы видели наш новый памятник жертвам, сэр, то там имена всех павших смертью храбрых написаны, – обратился к Хенсону хозяин.

– Я видел его, когда шел сюда.

– Правда? Ну и как он вам показался?

– Очень красиво и со вкусом сделано, – храбро солгал Хенсон.

– Кучу денег стоил, правда, Берт?

– Угу.

– А ежели б вы знали историю всех людей, сэр, что убиты на войне… вот уж, право, есть о чем порассказать, cэp.

– Ну так расскажите.

Хозяин покачал головой.

– Ну-у, вы б тут до полуночи просидели, а я все бы еще не кончил рассказывать. А есть ведь и такие, чьи имена там и не написаны, но они тоже все равно, что мертвые. Да вот этот – молодой Мартин с фермы Бармингтона. Ты ведь его знаешь, Берт?

– Угу.

– Так вот, он ослеп, под этим, под Ипсом, сэр. А когда он из больницы святого Дунстана выписался, то был уже ни на что не годен, ни на какую мужскую работу. Теперь плетет коврики или что-то там еще. Конечно, платят ему пенсию, но на что человеку пенсия, коли он глаз лишился. Я тут видел его на прошлой неделе – проходил он со своей старушкой матерью, она его ведет, а сама смотрит на него так жалостно. Ну просто сердце переворачивается на это глядеть – и лицо у него все в шрамах, – а ведь красивый был парнишка, и мать-старуха теперь его за руку ведет, ровно ребенка. Она на него всю жизнь положила, всю жизнь. А ей уже и немного жить-то на этом свете осталось, совсем сдала она, а кто за ним тогда смотреть-то будет, куда он денется?

– В богадельню, должно быть, – сказал Берт.

– И еще есть два или три парня, сэр, из этих мест, так они в разных таких домах, а один – так в сумасшедшем, значит, доме, для психических. Ты тут был, Берт, когда Том Филпот тронулся?

– Угу, – сказал Берт.

– Что же с ним приключилось? – спросил Хенсон.

– Да это было в восемнадцатом, сэр. В июле, а не то в августе, и говорят даже, что это вроде бы от жары. Он к тому времени уже три года отслужил и в третий раз приехал в отпуск. Он уже был тогда не то капрал, не то сержант, в общем вроде этого что-то. Да, и перед тем, как ему обратно во Францию уезжать, он все утро пропадал где-то, а потам, значит, пришел перед самым обедом и матери своей говорит: «Где мое снаряжение?» – «Да вот, за дверью, – мать ему, значит, отвечает. – А на что оно тебе?» – «Они снова наступают, ма, – это он ей говорит. – Снова наступают». И тут она видит – красный он стал как рак, а глаза прямо остекленели. – «Что с тобой, Том? – она спрашивает. – Садись-ка ты пообедай, будь, говорит, умником». А он ей, значит: «Некогда, они вон уже наступают, и теперь мой долг идти туда».

– Да, сэр, и ничего она с ним поделать не могла. Надел он это все свое снаряжение, прицепил, значит, штык и пошел прочь из дому, а за полмили отсюда залез в канаву и стоит, а мать его бежала за ним всю дорогу и все умоляла его, чтобы он одумался и шел домой обедать. А он будто ее и не слышит. И вдруг как закричит: «Стой! Стой!» и выпалил, значит, из ружья. Я тоже слышал, как он там кричит, и ругается, и зовет: «Санитары, сюда!», а потом снова стал палить во все стороны. Мать его так перепугалась, бедная, что со всех ног бросилась к дому помещика, а как прибежала, так все помещику и рассказала. А тот позвонил в полицию, и вот часам этак к четырем приехали они на грузовике, чтоб Тома арестовать. А он к тому времени все пули свои расстрелял и, как увидел полицейских, поднял руки и говорит: «Сдаюсь!» Так и сказал. Ну, хотели его полевым судом судить, а потом, конечно, увидели, что он не в себе, тронутый, и уж больше оттуда, из этого дома не выпускали.

– Угу. И не выпустят, – поддакнул Берт.