Кнут Гамсун - Дама из Тиволи (пер. Бальмонта)

Опять появляется домашний врач. Почему засадили её в сумасшедший дом? Что она, в самом деле, сошла с ума? Или боялись, что она слишком громко будет говорить о ребёнке?

Время шло; в Гаустаде её заставляли играть на фортепиано для сумасшедших. Между тем там в ней не находили никакой ненормальности, кроме высшей степени бессилия и безволия. Ха-ха, её уговаривали попытаться напрячь свою волю, овладеть собой, Не правда ли, это смешно, что её укрепляли в стремлении разоблачить преступление, совершённое над её ребёнком! Потом её выпустили на свободу. И она скорбела и страдала; она не могла найти ни одного человека, который помог бы ей в этом деле. «Если только вы не захотите помочь», — сказала она мне.

Рассказ дамы показался мне весьма похожим на роман; тем не менее, у меня было впечатление, что она сама верила в него. Слишком хорошо и искренне всё это было рассказано, чтобы быть выдумкой, и я подумал, что эта история хотя бы отчасти могла быть правдивой, например, что у неё действительно был ребёнок. Быть может, во время болезни она была слишком слаба, чтобы смириться со смертью ребёнка, и в лихорадочном бреду у неё возникла мысль, что он убит. Поэтому я сказал:

— Ребёнок похоронен здесь?

— Нет, его похоронили там, где я лежала больная, — ответила она.

— Значит, это всё же был ваш ребёнок? На это она ничего не ответила, она только посмотрела на меня искоса, её взгляд сделался робким и недоверчивым.

— Само собой разумеется, что я помогу вам, насколько смогу, — сказал я спокойно. — Когда мы поедем?

— Завтра, — сказала она живо, — милый мой, завтра!

— Хорошо! — сказал я.

И мы уговорились встретиться на следующий вечер в семь часов; тогда отходил поезд.

Я ждал на станции в назначенное время, твёрдо решившись сделать обещанное. Пробило семь, она не пришла. Поезд отошёл, я стоял и ждал, ждал до восьми, — дамы всё ещё не было видно. Наконец, когда я как раз собрался уйти домой, я увидел её, она скорее бежала, чем шла, по улице, прямо ко мне. И так, что все окружающие могли слышать, она сказала, не здороваясь, громко и явственно:

— Вы, конечно, понимаете, что я всё солгала вам вчера вечером, вы же понимаете, что всё это была шутка.

— Конечно, — ответил я, испытывая некоторую неловкость от того, что она говорила так громко, — конечно, я понимаю.

— Да, не правда ли? — сказала она. — Но ведь вы могли принять это всерьёз, и тогда — помилуй меня, боже!

— Отчего вы просите Бога помиловать вас?

— Нет, пойдёмте! — сказала она и потащила меня за руку. — И не будем больше об этом говорить, будьте так добры, — прибавила она.

— Как хотите, — ответил я, — я на всё согласен.

Мы пошли по Русенкрансгатен к Тиволи, перешли через Драмменсвейен и опять свернули в парк; дама по-прежнему шла впереди. Мы сели на нашу старую скамейку и немного поговорили о разных разностях; она, как всегда, была непоследовательна в ходе своих мыслей, но, в общем, довольно интересна. Она даже несколько раз засмеялась и иногда принималась напевать песенку.

В десять часов она встала и попросила меня проводить её. Я предложил ей руку, скорее шутя, чем всерьёз. Она посмотрела на меня.

— Я не смею! — сказала она серьёзно.

Мы пошли к Тиволи и вслушивались в доносившийся оттуда шум. Эквилибрист опять поднимался по винтовой башне. Моя дама сначала очень испугалась за него и крепко схватила меня за руку, как будто она сама подвергалась опасности упасть; потом она пришла в весёлое настроение. Что, если он сорвётся вниз! Что, если бедный ездок упадёт и угодит в пивную кружку на одном из столиков! И она так смеялась при этой мысли, что слёзы катились у неё по щекам.

Всё в том же отличнейшем расположении духа мы направились домой, она опять напевала какую-то мелодию. На тёмной улице, перед каким-то домом, где снаружи была маленькая чёрная железная лестница, она вдруг остановилась и с ужасом уставилась на неё. Я тоже остановился, удивлённый этим. Она показала на нижнюю ступеньку лестницы и сказала хриплым голосом:

— Как раз такой величины был маленький гробик. Но тут я, по правде говоря, рассердился. Я пожал плечами и сказал:

— Та-ак, мы опять начинаем!

Она посмотрела на меня. И медленно, совсем медленно её глаза наполнились слезами; при свете, падавшем из нижних окон дома, я видел, как дрожат её губы. Она беспомощно сложила руки. Мгновение спустя она сделала шаг вперёд и сказала:

— Милый, дорогой мой, будьте ко --">