Ги де Мопассан - В полях

мои! Подумайте о будущности вашего сына, о его счастье, о...

Крестьянка, вне себя, перебила:

— Обо всем мы подумали, все поняли, все решили! Убирайтесь, и чтоб духу вашего здесь не было! Где это видано, родных детей забирать!

Выходя, г-жа д'Юбьер вспомнила, что малышей двое, и с упрямством избалованной женщины, своенравной и нетерпеливой, спросила сквозь слезы:

— А другой мальчик ведь не ваш?

— Нет, соседский, — ответил папаша Тюваш. — Зайдите к ним, если хотите.

И он возвратился в дом, откуда доносился негодующий голос его жены.

Валлены сидели за столом, неторопливо пережевывая ломти хлеба; муж и жена скупо намазывали их маслом, которое поддевали концом ножа из стоявшей перед ними тарелки.

Господин д'Юбьер сделал им то же предложение, только более вкрадчиво, велеречиво, со всеми ораторскими уловками.

Сперва крестьяне отрицательно мотали головой, но когда им посулили сто франков ежемесячно, они переглянулись, словно совещаясь, и заколебались.

Чета, раздираемая противоречивыми чувствами, долго молчала в нерешительности. Наконец жена спросила:

— Что скажешь, отец?

Муж наставительно изрек:

— Скажу, что тут стоит поразмыслить.

Тогда г-жа д'Юбьер, дрожа от волнения, завела речь о будущности мальчика, его счастье и деньгах, благодаря которым он впоследствии поможет родителям.

Крестьянин осведомился:

— А эту ренту в тысячу двести вы назначите через нотариуса?

Господин д'Юбьер подтвердил:

— Разумеется. Завтра же.

Крестьянка подумала и добавила:

— Сто франков в месяц — это маловато. Вы же заберете у нас малыша, а он еще несколько лет — и работать сможет. Вот если бы сто двадцать!..

Госпожа д'Юбьер, постукивавшая ногой от нетерпения, сразу согласилась и, так как ей хотелось увезти ребенка немедленно, подарила родителям еще сто франков, а муж ее тем временем составил письменное обязательство. Тут же пригласили мэра и одного из соседей, которые охотно засвидетельствовали документ.

И молодая дама, сияя, увезла отчаянно ревущего малыша, как увозят из магазина желанную безделушку.

Тюваши молчаливо и сурово смотрели с порога вслед уезжающим, сожалея, может быть, о своем отказе.

Маленький Жан Валлен как в воду канул. Родители его каждый месяц получали у нотариуса положенные сто двадцать франков, но перессорились с соседями, так как мамаша Тюваш честила их на все лады, внушая кому только можно, что они выродки, продавшие родное дитя, а это мерзость, низость, разврат.

У нее вошло в привычку брать своего Шарло на руки и, чванясь, горланить, словно тот способен был уразуметь ее слова:

— А вот я тебя не продала, маленький, нет, не продала! Я детьми не торгую. Я не богачка, но детей своих не продаю.

Это тянулось из года в год, изо дня в день; ежедневно на пороге лачуги раздавались злобные намеки, выкрикиваемые так, чтобы слышно было в соседнем доме. В конце концов мамаша Тюваш убедила себя, что она выше всех в округе — она ведь не продала своего Шарло. И каждый, кто вспоминал о ней в разговоре, соглашался:

— Соблазн был большой, что и говорить, но она поступила как настоящая мать.

Ее ставили в пример, и Шарло, которому было уже под восемнадцать, так свыкся с этой вечно повторяемой при нем мыслью, что тоже считал себя выше сверстников — его-то ведь не продали!

Валлены получали свою ренту и жили припеваючи. Старший их сын отбывал срочную службу, младший умер.

Это вселяло непримиримую злобу в Тювашей, так и не выбившихся из нужды. Шарло, единственный работник в семье, не считая старика отца, из кожи лез, чтобы прокормить мать и двух младших сестер.

Ему доходил двадцать первый год, когда однажды утром к лачугам подкатила щегольская коляска. Из нее вылез молодой господин с золотой часовой цепочкой и помог сойти почтенной седовласой даме.

Дама сказала:

— Здесь, дитя мое. Второй дом.

И приезжий, как к себе, вошел в лачугу Валленов.

Старуха мать стирала свои фартуки, одряхлевший отец дремал у очага. Они подняли головы, и юноша поздоровался:

— Добрый день, папа; добрый день, мама!

Старики вздрогнули и выпрямились. От волнения крестьянка выронила мыло, и оно упало в воду.

— Это ты, сынок? Ты? — выдавила она.

Молодой человек обнял и расцеловал ее, повторяя:

— Здравствуй, мама, здравствуй!

А старик, хотя и дрожал, твердил своим всегдашним невозмутимым тоном, словно они расстались какой-нибудь месяц назад:

— Значит, вернулся, Жан?

Когда первая неловкость прошла, родители --">