Евгений Исаакович Клячкин - Песни

Анюта, милый человек!

Конечно, кое-что мешает.

Но все же кое-что вмещает

наш не такой уж краткий век.

С чего мы начинали, мать?

С того, что песню мы родили —

одни, в то время как другие

пытались все это обнять —

обнять и песню, и творца

и защитить их всех крылами,

как мы храним от спички пламя

в ладонях около лица.

Смотри, метафора растет:

когда перегорают лампы,

то огонек — хотя бы слабый —

нам нужен ночи напролет.

Мы сберегли — свидетель Бог! —

творца, ладони и светильник.

Он, может быть, не очень сильный,

но каждый сделал все, что смог.

А что теперь? Да боже мой!

Костер горит и не погаснет,

огонь — ведь это высший праздник

победы Дня над Темнотой.

Вот так вот, мать! Живи сама

и впредь расти своих питомцев.

Как пел поэт: Да будет Солнце!

Добавив: и да сгинет Тьма!

3 мая 1985

Антимолитва

Булату Окуджаве

Господи, дай же ты каждому, чего у него нет.

Б. Окуджава «Молитва»

Кто славы просит, кто женщин,

а я — себе не дурак! —

прошу извилин поменьше

и чтоб потолще кора.

Чтобы — в висках, во лбу ли —

воспринимались впрок

любые земные бури

как бархатный ветерок.

Чтобы давильня утром

и вкрадчивый голос днем

ни злобою, ни инсультом

не отозвались в нем.

Чтоб как ноге — коромысло,

как сырость дождя — волне, —

вторые и третьи смыслы

неведомы были мне.

Чтоб взор мой незамутненный,

встречая подобный взор,

искренне и влюбленно

смотрелся в него в упор.

И я изведаю счастье

и мимо пройду, авось

не зная, каких напастей

избегнуть мне довелось.

Я стану и тих, и кроток,

и, веруя в этот сон,

спокойствием идиота

я буду вознагражден.

16 апреля 1977

Ах, Израиль!

Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется!

Жизнь подмигивает: «Главное — не ной!

Ты же знал, что начинать с нуля придется!»

Да, конечно! Но не знал, что значит «ноль».

Вот я кругленький и гладкий, словно нолик,

в инкубаторе олимовских^[6] цыплят.

Все пищат, толкутся, зерна экономят —

старики и молодые — все подряд.

Эти вскоре петушками оперятся,

эта — курочкой на жердочку вспорхнет.

А седым — таким, как я, — куда деваться,

где усталое их сердце отдохнет?

Все, что нажито, — то брошено, забыто.

Не о тряпках я, конечно, говорю.

Уважение к себе — вот что убито!

То есть именно все сводится к нулю.

Потому, наверно, столько оптимизма:

«Ма шломха?^[7]» — «Ха коль беседер!^[8]» — бьет в зенит.

Но в глазах стоят картинки нашей жизни,

а в «беседере» отчаянье звенит.

Ноль — так ноль! Пускай же маятник качнется,

Бог нам в помощь — точно выбрать путь вперед.

У меня-то все, конечно, обойдется,

если только не повешусь в первый год.

Ах, Израиль, как здесь пьется, как поется,

Жизнь подмигивает: «Главное — не ной!»

14–19 сентября 1990

Ах, Саша! Неужели двадцадь с лишним…

Саше Городницкому к 50-летию

Ах, Саша! Неужели двадцать с лишним

тому назад такими были мы?!

Ты — с шевелюрой, у меня — глазищи,

и темный город посреди зимы.

И адрес где-то в памяти затерян,

но покопаться — сыщешь и его:

громадная квартира на Литейном

и наша встреча в ночь под Рождество.

Как мы тогда бесспорно были правы

и как гордились нашей прямотой!

Ты бил меня за то, что рифмы слабы,

а я тебя — как раз за мастерство.

Холодный блеск отточенного стиля

не выявлял, казалось мне тогда,

биенья крови, и слова застыли

гирляндами сверкающего льда.

Как быстро кончилась — увы! — пора всезнанья,

но лба прибавилось, хоть и за счет волос.

И все, что было или будет с нами,

во --">