Семен Исаакович Кирсанов - Эти летние дожди...(Избранное)

Никого

не вернут заркала!—

Сколько раз я тебя убеждал: не смотри в зеркала так часто!

Ведь оно, это злое зеркало, отнимает часть твоих глаз и снимает с тебя тонкий слой драгоценных молекул розовой кожи.

И опять все то же.

Ты все тоньше.

Пять ничтожных секунд протекло, и бескровно какая-то доля микрона перешла с тебя на стекло и легла в его радужной толще.

А стекло — незаметно, но толще. День за днем оно отнимает что-то у личика, и зато увеличиваются его семицветные грани.

Но, может, в стекле ты сохранней?

И оно как хрустальный альбом с миллионом незримо напластанных снимков, где то в голубом, то в зеленом приближаешься или отдаляешься ты?

Там хранятся все твои рты, улыбающиеся или удивляющиеся. Все твои пальцы и плечи — разные утром и вечером, когда свет от лампы кладет на тебя свои желтые лапы…

И все же начала ты убывать.

Зачем же себя убивать?

Не сразу, не быстро, но верь: отражения — это убийства, похищения нас.

Как в кино, каждый час ты все больше в зеркальном своем медальоне и все меньше во мне, отдаленней… Но —

в зеркалах не исчезают

ничьи глаза,

ничьи черты.

Они не могут знать,

не знают

неотраженной пустоты.

На амальгаме

от рожденья

хранят тончайшие слои

бесчисленные отраженья

как наблюдения свои.

Так

хлорвиниловая лента

и намагниченная нить

беседы наши,

споры,

сплетни,

подслушав,

может сохранить.

И с зеркалами

так бывает…

(Как бы свидетель не возник!)

Их где-то, может, разбивают,

чтоб правду выкрошить из них?

Метет история осколки

и крошки битого стекла,

чтоб в галереях

в позах стольких

ложь фигурировать могла.

Но живопись —

и та свидетель.

Сорвать со стен ее,

стащить!

Вдруг,

как у Гоголя в „Портрете“,

из рамы взглянет ростовщик?

…В серебряной овальной раме

висит старинное одно,—

на свадьбе

и в дальнейшей драме

присутствовало и оно.

За пестрой и случайной сменой

сцен и картин

не уследить.

Но за историей семейной

оно не может

не следить.

Каренина —

или другая,

Дориан Грей —

или иной,—

свидетель в раме,

наблюдая,

всегда стоял за их спиной.

Гостям казалось:

все на месте,

стол с серебром на шесть персон.

Десятилетья

в том семействе

шли, как счастливый, легкий сон.

Но дело в том,

что эта чинность

в глаза бесстыдно нам лгала.

Жизнь

притворяться

наловчилась,

а правду

знали зеркала.

К гостям —

в обычной милой роли,

к нему —

с улыбкой,

как жена,

но к зеркалу —

гримаса боли

не раз была обращена.

К итогу замкнутого быта

в час панихиды мы придем.

Но умерла

или убита —

кто выяснит,—

каким путем?

И как он выглядит,

преступник

(с платком на время похорон),

кто знает,

чем он вас пристукнет:

обидой,

лаской,

топором?

Но трещина,

изломом призмы

рассекшая овал стекла,

как подпись

очевидца жизни

минувшее пересекла.

И тускло отражались веки

в двуглавых зеркальцах монет.

Все это

спрятано навеки…

Навеки, думаете?

Нет!—

Все это в прошлом, прочно забытом. Время его истекло. И зеркало гаснет в чулане забитом. Но вот что: тебя у меня отнимает стекло. Нас подло крадут отражения. Разве в этой витрине не ты? Разве вон в том витраже не я? Разве окно не украло твои черты, не вложило в прозрачную книгу? Довольно мелькнуть секунде, ничтожному мигу — и вновь слистали тебя. Окна моют в апрельскую оттепель, — переплеты прозрачных книг. Что в них хранится? И дома — это ведь библиотеки, где двойник на каждой странице: то идет, то поник. Это страшно, поверь! Каждая дверь смеет иметь свою тень. Тысячи стен обладают тобою. Оркестр на концерте тебя отражает каждою медной и никелевой трубою. Столовый нож, как сабля наголо, нагло сечет твой рот! Все тебя здесь берет — и когда-нибудь отберет навеки. И такую, как ты, уже не --">