Рюрик Ивнев - Самосожжение, Книга 1, Лист 3

необычайнее

Моя крестящаяся рука.

Новгород. 1914.

«Это не рисовка, это настоящая простота…»

Это не рисовка, это настоящая простота,

Это потому, что я мучительно хочу исправиться,

Я кричу движениями пугливого рта,

Что я негодяй и отъявленный мерзавец.

В каждом движении – отвратительная ложь,

Скрытые и явные недостатки.

Я сам не знаю еще, на что похоже

Сознание в своей гадкости.

Уж лучше быть черствым до конца,

Без совести, без сантиментальности, на большой дороге

С холодной и бесчувственной улыбкой наглеца

Грабить, не испытывая угрызений совести и тревоги.

1914, июнь.

«Мне стыдно смотреть на воду и сушу…»

Мне стыдно смотреть на воду и сушу,

Мне горько смотреть на цветы, на лес.

Прячу грязную, рыхлую душу

От безукоризненно синих небес.

Больно сжимаются глаза от света,

Теплее, когда вокруг горечь и грязь.

Так мучительно хочется пройтись раздетым,

Плача, ударяя себя и крестясь.

Если будет лучше от злобного смеха,

Если стану чище от удара кнута

Сильнее над сердцем, над грязной прорехой

Издевайтесь, смейтесь до пены у рта.

А я дорогой пустынной, непролазной

Буду, шатаясь, плестись так себе, в никуда,

И забуду, что я мерзкий, колючий и взрослый

И что за моей спиной – отвратительные года.

1913.

«После ночи, проведенной с сутенерами…»

После ночи, проведенной с сутенерами.

Проститутками и сыщиками,

Буду голубеющими взорами

Всматриваться в свою душу нищую,

И мысленно раскладывать на кубики

Свои чувствования (огорчения):

Больше грязных, чем голубеньких,

Больше мерзости, чем мучения.

«Все прекрасное – в мертвом мизинчике…»

Все прекрасное – в мертвом мизинчике,

На трактирной заре голубеющем.

Сколько боли в отвратительно взвинченном

Сердце, изолгавшемся и грубеющем.

Радиолечение по новейшей системе

Не изгонит ниточек разложения из телесной ткани.

И лежу вне дум, вне движенья, вне времени,

Жестокими своими мыслями изранен.

1913.

«Только в глухом и томительном одиночестве…»

Только в глухом и томительном одиночестве,

Без дроблений времени на полосы ночи и дня,

Забыв все решительно: имя, звание, отчество,

Предсказанья хироманток и злые пророчества –

Можно душу свою понять!

Пусть не будет фейерверков городского остроумия,

Саркастических улыбок и ядовитых книг.

О, как сладко заснуть в облаках бесшумных,

Не видя котелков, галош и отвратительных мумий,

Растлевающих, осаживающих каждый миг.

О, время без разделении на глупейшие таксометры,

На нелепые, ничем не, оправданные, часы!

Вот бы под медленное течение пахучего ветра

Прогуливаться без вязаного кашнэ и гетр

В нежных капельках Божьей росы…

1914.

«Ты чувствуешь боль земную…»

Ты чувствуешь боль земную,

Целуя руку врага.

Ты чувствуешь боль земную

В висках, в мозгу, в ногах,

От пламенного поцелуя.

Пусть боль эта будет сильна,

Пусть сердце твое цепенеет.

Пусть боль эта будет сильна,

Но помни – яснее, сильнее

Простившей души глубина.

1913.

«Господи! Господи! Господи! Темный свод небес…»

Господи! Господи! Господи! Темный свод небес,

Монастырская душная келья.

Мне в холодное, мертвое сердце

Полоумный и сладкий бес

Льет преступное, сладкое зелье.

Неужели бритвой зарезаться?

Господи! Господи! Господи! Гордый, злой, пустой

Дух пляшет в уродливом теле,

И выпячивает свои губы.

Одинокий и холостой,

Я в своей холостой постели

Буду мертвым, колючим, грубым.

Нилова Пустынь. 1914, весна.

«В лиловом мраке окно. За небом…»

В лиловом мраке окно. За небом

Какая просинь? Какая даль?

О, если мог бы кормить вас хлебом

И утолять вашу печаль.

Какая музыка за этой синью?

Дрожанье влаги или топот труб?

О Скандинавские бьется твердыни

Море, молящееся поутру.

О, если бы знать… (я одно лишь знаю)

Я уже слышу – за скрипом телег

Бесстрастные песни из Божьего рая,

Язвительный вой кликуш и калек.

О, только услышать, только отметить –

И душа, как служанка, пойдет служить,

И будет, скитаться по белому свету

И огненный крест свой носить.

1914.