Рюрик Ивнев - Самосожжение. Книга стихов 1912-1916

ноги

И думать и не думать в этот миг,

И берег видеть пологий,

И прятать в полотно свой лик.

Может быть это лучше, чем плакать,

Чем кричать хрипло: караул!

Запретит ли Он железом звякать

И ненавидеть людской аул?

Я не знаю. Сонно. Пусто.

Где-то вдали гудит паровоз.

И размякли все мысли и чувства,

И зазвенели стекляшки слез.

1913.

«Заплакать бы, сердце свое обнажив…»

Заплакать бы, сердце свое обнажив,

Спокойно и гордо заплакать.

Мой Господи! Я еле жив,

Я, как снег растаявший, как слякоть.

Я изолгавшийся, уставший крот,

Ненавидящий блеск алмазный!

Ты видишь, как змеится мой рот,

Какой я грязный?

И сердце… но есть-ли оно?

И голос… Боже! Поймешь-ли?

Почему я, как темное дно,

Почему я такой нехороший?

«Я пробовал, молился, жег…»

Я пробовал, молился, жег

Свою душу, свою кровь, свое тело,

Но дух мой любить не мог,

И плоть моя не горела.

Теперь – равнина путь…

Нее прямо, без извилистых точек.

О, Господи, подыши мне на грудь

И пошли на меня ветерочек.

Ярославль. 1913.

«Себя ударить мне жалко…»

Себя ударить мне жалко,

Я такой нежный и голубой,

Да и не послушается палка,

Обструганная тобой.

Но вот подойдешь ты дорогой,

Которой я навстречу шел.

И вспомню я карающего Бога,

И вспомню вершины зол.

Теперь твой удар ужасен,

И не сладок и не могуч.

Ты видишь – мой взгляд стал ясен.

Еще камней навьючь!

Быть может станет легче,

А может быть и тяжелей.

Я предчувствую свой поздний вечер.

Ударь! Приласкай! Согрей!

1914.

«Ах, не надо звонких и колючих…»

Ах, не надо звонких и колючих

И беспощадно ужасных слов.

Пусть на небе вытанцовывают тучи,

Постукивая, гвоздиками каблуков.

Мне некуда устремиться и заплакать,

Хочется быть малюсеньким совсем;

Вымазаться чернилами, лаком,

И не решать жизненных теорем.

Ах, не надо жестокостей и уколов –

Я изнервничался, дайте мне покой.

Вокруг, будто осенью, все голо,

И нельзя побеседовать с сочувствующей душой.

Довольно наркотических откровений,

Довольно играть с огнем!

Где-нибудь в сыром подвале стать на колени,

И без дум, без слез, без мучений

Кончить со вчерашним днем!

1914.

«В каждом движении гадкая злость…»

В каждом движении гадкая злость,

Крепкая, как слоновая кость.

Ангелы с неба, – желанные гости,

Не вытравят нехорошей злости.

Имя Его страшно произнести,

Вечно с открытою болью брести.

Нести свои мерзости в душе больной,

Задыхаясь чужою весной.

Может быть, станет легче от пестроты,

Бумаги, цифр и насмешек простых?

1914.

«Горькая радость в оскорблении…»

Горькая радость в оскорблении,

В ударе, в визге, в плаче кнута,

В мучительном пренебрежении.

(Об этом молчат уста).

Так сладостно одно движенье,

Движенье глаз кричащих и рта:

В нем сладость, и нежность, и пенье

И отвратительная глиста.

Закрыть рукою глаза и уши,

И улыбнуться на липкий крик.

В улыбке этой – все наши души,

В улыбке этой – сладчайший лик.

1914, февраль.

«В каждом зрачке, мелькнувшем даже…»

В каждом зрачке, мелькнувшем даже

В злобном и горьком краю,

Ищу дешевой и верной продажи

И всю душу, зарытую в саже,

Каждому встречному отдаю,

Сознавал, что взгляды и встречи

И взмахи прекрасных ресниц

Полоумной души не излечат, –

Только глубже и горше калечат

Душу – старенькую девицу.

1914.

«Господи! Тысячу раз…»

Господи! Тысячу раз

Имя Твое повторяю

Тихим движением глаз

И человеческим лаем.

Господи! Имя Твое

Тысячу раз повторяю.

Пусть в душе сжигаемой

Имя Твое поет.

Господи! Прости,

Что я Тебя тревожу,

Как разбойнику Ты простил,

Боже!

1914.

«Я знаю, в рваном тулупе…»

Я знаю, в рваном тулупе

Деревнями буду брести.

Все будут считать меня глупым,

Сбившимся с пути.

Знаю я также, что мука,

И горечь, и радость – одно.

Старичок близорукий

Скажет: – здравствуй, брат родной. –

Может быть в ту минуту,

Когда отвернется родня,

Неразумное сердце кляня,

Шалью своею кутая,

Заря поцелует --">